Раздался выстрел. Первый кондор упал. Второй взмахнул крыльями, поднялся в воздух, и Манью увидел, что по дороге, ведя под уздцы серого мула, приближается человек. Это был дон Ромуло Мендес. Когда он подошел, кондор все еще бился о землю могучими крыльями. Кондоры умирают не сразу, даже если им пронзят сердце. Дон Ромуло положил мальчика ничком на мула и привязал к седлу. Манью понял, что этот человек друг, и не противился, только обнюхивал его и помахивал хвостом. Человек с карабином за плечом пошел вперед, ведя в поводу мула. Собака брела рядом. Дон Ромуло оглянулся, посмотрел на поверженного кондора. В иное время он забрал бы и его с собой, чтобы похвастаться трофеем, но сейчас ему было не до того.

Так прибыл Дамиан в дом своего деда. Окоченевший труп раскачивался в такт рысце — мул шел быстро.

Дон Ромуло рассказал Симону, как он нашел мальчика.

— Я хотел отвезти его к Мартине, — сказал он напоследок, — а потом подумал, если мальчик умер один на дороге, значит, ее нет дома… Во всяком случае, ты сможешь похоронить его.

Потом добавил:

— Да, если бы не собака, его бы съели кондоры…

Симон бережно снял труп с седла и, молча взглянув на жену и детей, сказал Тимотео:

— Давайте похороним его сейчас. Какое уж теперь отпевание!

Маленькое кладбище, обнесенное каменной стеной, примыкало к часовне: так священнику или старосте было легче взимать плату за погребение и следить за тем, чтобы не хоронили бесплатно. Грубые кресты без надписей, подточенные временем, валились набок. Прежде могилы зарастали зеленью, но теперь обнажились прямоугольники голой земли: ворота кладбища были отперты, и скотина съела всю траву на земле мертвых. Среди крестов бродил костлявый осел.

Заплатив старосте — священник приезжал в Паукар только на престольный праздник — один соль восемьдесят сентаво, собранные по грошу, отец и сын, в сопровождении Манью, внесли на кладбище свою печальную ношу. Там, за оградой, с трудом копали землю несколько истощенных индейцев. Они хоронили Мануэля Ши́нака из Уайры.

На следующий день после похорон, оставив свое обычное место на галерее, Симон отправился посмотреть, что стало с Мартиной. Рассеки ветер едва передвигал ноги, и Симон, не спеша, проделал весь путь пешком. Вдали, справа и слева над пастбищами, кружили кондоры и другие хищные птицы. Наверное, там издыхали лошади и ослы. Коровам и хозяева и воры не давали умереть своей смертью.

Хижина Мартины была пуста. Ничего в ней не осталось. Ясное дело — все разграбили. Ни одного пончо, ни единой мотыги. Только никому не нужный плуг одиноко валялся во дворе да черные и желтые черепки. Куда же делась Мартина? Донья Канделария, должно быть, знает, недаром они соседи. Симон поднялся на бугор и позвал несколько раз, как звал когда-то мальчик:

— Донья Канделария… Донья Канделария!..

Звучное эхо пронеслось и заглохло. Все было тихо вокруг хижины, тихо и неподвижно.

«Ушла», — подумал Симон.

XVII. МАШЕ, ХАСИНТА, МАНЬЮ

Мы не забыли о старике Маше. Когда мы оставили его, он был хотя бы сыт. Как ни грустно, сейчас мы так не скажем. Старый индеец бродит по пустынным полям и все ищет, ищет.

Однажды он вернулся домой, волоча за собой толстую, стального цвета змею. Дочери удивленно посмотрели на отца, но жена поняла: она тоже долго жила на свете и всякое перевидала.

Маше объяснил:

— Ее можно есть. Нужно отрезать пальца на четыре с головы и столько же с хвоста. Остальное годится.

И он разрезал змею, выпотрошил ее, а потом испек на костре. Каждый получил по куску. Помедлив немного, девушки тоже съели свою порцию.

Но и змею не всегда поймаешь. И вот однажды старый индеец не смог подняться. Он лежал под лохмотьями, глядя в открытую дверь хижины — завешивать было нечем — на сухие, пыльные, враждебные поля.

Не забыли мы и о Манью. Когда Дамиана засыпали землею, собака поскулила немного, все поняла своей простой душой и побежала за теми, кто закопал безжизненное, тощее тело.

Так очутился он у дома Симона.

— А… — сказал Симон. — Это серый пес, которого взял Матео.

— Да, тот самый, — подтвердила Хуана.

Все взглянули на пса и опять занялись своими делами, точнее — бездельем. Только Антука еще пасла двадцать пар овец. Да и Тимотео теперь ходил с ней, и оба брали по толстой палке на случай, если собаки нападут. Как мы уже говорили, стаи голодных собак рыскали повсюду в поисках пищи.

Манью пас овец, ночевал в загоне и терпеливо ждал, не получит ли он своей доли еды. Но ему так ничего и не досталось. Здесь даже не гладили его, а у Дамиана он привык к ласке. Если резали овцу, обгладывали дочиста все кости, а потом еще варили их, так что когда эти кости попадали на его горячий язык, на его зубы, есть уже было совершенно нечего.

А вдалеке, в полях и на дорогах, выли бродячие псы. Их страдания он понимал, а с человеком его уже ничто не связывало. И однажды ночью, ощутив с особой остротой горестную судьбу своих собратьев, он перепрыгнул через изгородь загона и ушел к ним.

Чья-то смуглая, сухая рука останавливалась и приближалась; дрожа, останавливалась и приближалась к пшеничному снопу. Хриплый голос бормотал: «Прости, прости». А полные отчаяния глаза глядели в кроткое, спокойное лицо святого, — кроткое и спокойное, как эти колосья. «Прости, прости». Взгляд быстро метнулся в сторону. Нет, никто не вошел, никого нет в тихом полумраке часовни. Только святой Лаврентий с кротким, спокойным лицом. Рука застывала в нерешительности. «Прости, прости». Наконец, точно хищная лапа, она упала на желтый сноп. И глаза уже не смотрели в кроткое лицо святого, они искали дверь, человек хотел скорее удрать. И вот он побежал, спрятав сноп под пончо, пугаясь и ликуя, точно уносил клад.

Забежав за холм, он остановился у больших камней. Убедился, что никто его не видит, сел, вышелушил зерна и принялся медленно их жевать.

Все это вспоминал индеец Маше в свой последний час. Среди предсмертных теней он ясно различал желтый тугой сноп и кроткое, спокойное лицо святого Лаврентия.

— Клоти… Клоти… — позвал он.

Подошла жена, села рядом и нагнулась над его сухим, морщинистым лицом. Старик открыл глаза, посмотрел на нее — жизнь еще теплилась в его глазах — и сказал:

— Я никогда не делал зла… Одно… вот… украл пшеницу у святого… Боялся, что бог накажет, и утаил от вас…

И будто только это ему надо было сказать, чтобы умереть спокойно. Маше облегченно вздохнул, точно путник, прилегший у дороги, и умер.

Женщины поплакали над мертвым.

А чем заплатить за погребение? В серой обнаженной роще выкопали могилу. Лом и кирка старого Маше лежали теперь без дела — только и осталось, что копать ими могилы.

И Маше нашел покой в роще, а не на кладбище, которое называлось так лишь потому, что лежало за каменной оградой и церковь брала плату за упокой души. Он нашел приют на необъятной земле, за которую так долго боролся, ведь на ней еще можно надеяться и умирать. Наконец и у него была своя земля.

Хасинта сидела на краю дороги, невдалеке от дома Симона.

Похоронив старого Маше, женщины посмотрели друг на друга. «Что можем сделать мы, три одинокие, бедные женщины? Кто накормит нас?» Перед ними расстилались дороги. И они покинули дом.

Ходила, родила Хасинта и вспомнила о Тимотео. Он был добрым и сильным. Он часто глядел на нее. Но именно поэтому — потому, что он слишком часто на нее смотрел, — она не захотела и не смогла подойти к его дому. Она решила сесть у обочины и ждать. Он выйдет и заметит ее. Может, позовет. А если нет, она пойдет своей дорогой, хотя никакой своей дороги у нее нет. Все будет, как суждено.

Так она и сделала. Сидела, ждала и мучилась, что совсем обнищала и даже клочка шерсти не может привязать к прялке. Тогда руки были бы заняты, глаза следили бы за пряжей, и все получилось бы естественней. Чтобы не смотреть на дом, она повернулась лицом к холмам, но все же поглядывала краем глаза на галерею. Шло время. Наконец появился Симон и снова скрылся. Потом она увидела Тимотео. Наверное, отец сказал ему: