— Флори!.. Флоринда-а-а! Лови, это тебе на прощанье!..

Но даже эхо не отозвалось. Только ревет грозная Эскалера. Ну и пусть ревет. Ничего, если поднимется вода, они вырвутся из ее плена. Но к вечеру вода спадает еще больше, плот кренится еще сильнее, и теперь приходится держаться за бревна, чтобы не соскользнуть в воду.

Выровнялся плот только на пятые сутки. Глубокой ночью тонкий слух плотовщиков уловил постукивание бревен о камни. Братья насторожились — ведь в темноте править нельзя и гибели не избежать. Вдруг плот швырнуло в сторону, что-то с силой ударилось о бревна, — наверное, низом прошло затонувшее дерево, — еще раз и еще, на этот раз слабее, а потом все кончилось, и плот снова стал ровно покачиваться на прежнем месте.

Следующий день не принес ничего нового — та же вода, та же густая, вонючая глина. А через несколько часов плот опять стал крениться, и опять пришлось держаться за бревна, не то съедешь в воду. Но и этот день кончился, и еще один, и еще… Братья молчат, как скалы, и не слышно ничего, кроме шума воды, которая мчится и мчится вперед, обезумев от жажды разрушения. На толстых губах братьев поблескивает густая зелень коки и белеет полоска извести.

Как-то ночью Рохе страшно напился и стал что-то невнятно бормотать. Артуро с трудом разбирал лишь отдельные слова:

— Дай еще глоточек… братишка… У меня кончилось… Больше нет? Пододвинь тыкву, вон ту… Завтра полезу в воду… Послушай, если не выберусь, скажи Флоринде, что это я к ней торопился, ладно?..

Артуро подполз к нему, встряхнул за плечи и крикнул в самое ухо:

— Не пей больше!.. Замолчи!.. В воду свалишься!..

Рохелио немного успокоился и растянулся на бревнах.

А к утру Артуро совсем обессилел от напряжения: ведь ему пришлось просидеть всю ночь, поддерживая брата за плечи, и теперь очень хочется отдохнуть. Чтобы привести в чувство Рохе, он с силой трясет его:

— Вода поднимается!..

Рохе с кошачьей ловкостью вскочил, огляделся налитыми кровью глазами и разочарованно вздохнул:

— Будет врать-то…

Но больше не лег. Теперь он смотрит на воду с яростью, вызовом и отчаянием. Остались только две тыквы с каньясо да мешочек с кокой, из которого братья то и дело достают размельченный лист и подсыпают его в быстро пустеющие кисеты. К корзинам с мелассой пока не притрагиваются: ведь есть еще кока, она лучше. Проклятая вода: и не прибывает, и ничего-то, кроме глины, не несет, хотя бы одно дерево! Тоскливые часы измеряются только глотками каньясо. А солнце своими когтями так и впивается в истерзанные голодом, жаждой и бессонницей, ослабевшие от напряжения тела. Вдруг Рохе вскочил:

— Послушай… Эскалера все равно нас живыми не выпустит отсюда. Когда вода поднимется, у нас уже сил не будет… Я попробую, может, доплыву до берега… Уцеплюсь вон за тот камень и вылезу…

— Не стоит, сам видишь — выступ слишком высоко, а течение сильное.

— Если не уцеплюсь за камень, так постараюсь выбраться на середину реки и поплыву дальше. Ты и глазом моргнуть не успеешь, как я уже буду за Эскалерой.

— Нет… с течением тебе не справиться, а у того камня оно и вовсе бешеное, попадешь в водоворот…

— Говорят тебе, выберусь…

Артуро невесело смотрит, как брат подтягивает штаны и подвязывает к шее платок, в котором горшочек с известью и кисет с кокой. Он берет Рохе за плечи и говорит твердо, но ласково:

— Не надо, Рохито… Слышишь, не надо…

Пролетела белоснежная цапля, легкая, красивая. И тут же скрылась за утесом — скорей, скорей туда, где жизнь!

Рохе вырвался из рук брата.

— Была не была!

И, бросившись в волну боком, рассек ее плечом, как килем. Вперед, вперед… Вот он поплыл саженками, стараясь как можно дальше закинуть руку… Артуро жадно ловит глазами каждое его движение, а у самого грудь разрывается от горького предчувствия.

— Держись, держись!.. — кричит он и видит, что за камень брату не уцепиться — слишком высоко. Хоть бы скорее выбрался на середину потока, пока его не отнесло к водовороту, хоть бы продержался подольше!

— Держись, держись!..

Рохе не слышит его, но держится на воде хорошо. Вот он уже у самой скалы, вот поравнялся с ней. Вытянул руку, а до выступа не достать, да и течение все время оттаскивает его в сторону. Пальцы скользят по щербатой поверхности камня, но вода все-таки сильнее. Вот еще один выступ. Снова тянутся вверх изодранные в кровь руки, снова напрягается все тело, хотя и на этот раз ничего не получилось. Рохе оглядывается, смотрит на брата. До плота уже не доберешься. Оба хорошо понимают, что произошло, оба думают об одном и том же, а река между тем все глубже затягивает Рохе в свою зубастую пасть. Ему остается только одно: попытаться выбраться на середину и продержаться там, пока поток не промчит его через Эскалеру. Но он очень устал, и ему кажется, что не вода, а тысячи нитей обволакивают его тело. Молодое и крепкое, оно за эти страшные дни совсем обессилело. А брат машет руками и кричит:

— На середину, скорей!..

Рохелио, решившись наконец, оставляет выступ и бросается в поток. Ах, если б можно было с одного взмаха оставить за собой целую лигу! Да куда там! Его все дальше относит назад. Он работает руками не переставая, а брат не сводит с него глаз, в которых застыло отчаяние. Еще немного, и будет середина, еще немного… Еще совсем немного… Рохе борется изо всех сил, защищая свою жизнь, свою мечту о любимой… Кто же победит — человек или волны? Еще немного… Он одолел уже добрый кусок… Скоро, скоро все решится, или он выберется, или… Руки неистово взлетают над водой… На середину, на середину!.. Но река не прощает такой дерзости: десять метров, пять, два, один и… водоворот!

Артуро видит, как темный комок теряется в стремительном потоке, как последний раз, на одно мгновенье, вскинулась вверх рука, как бы в знак прощанья… И больше ничего, только оглушительно ревет река, перекатывая пенные валы. А брата как будто и не было.

Артуро кажется, что над Эскалерой кружится огромный слепень. Воспаленный слух удесятеряет грохот потока, все звуки превращаются в один сплошной низкий гул. Не помня себя, он бросается ничком на бревна, дотягивается до тыквы с каньясо и пересохшими, горькими губами жадно припадает к ней. Потом отталкивает тыкву, и та скатывается в воду.

Вытянувшись во весь рост, он лежит неподвижно, как труп. Волны раскачивают плот. Артуро ничего не чувствует, ничего не понимает, ничего больше не может сделать. А солнце стегает его голую спину безжалостным бичом.

VIII. «ГОСПОДЬ, ПОКАРАЙ МЕНЯ ГНЕВОМ СВОИМ…»

Старый Матиас стал совсем плох. С того самого дня, когда он поймал нутрию и сердцем почуял беду, его больше не узнать. Женщины, глядя на него, тоже загрустили. Правда, Люсинду отвлекает от горьких мыслей ее сынок Адан, а Флоринде помог осушить слезы отец. Взял хорошую дубинку и сказал, что, если она сейчас же не перестанет реветь из-за этого пьяницы и бродяги, он живо вправит ей мозги. Девушка смахнула слезы подолом и притихла.

Старик не находил себе места, а донья Мельча помалкивала, понимая, что он пошлет ее ко всем чертям, если она станет уговаривать его думать о чем-нибудь другом. Да к тому же страх затаился и в ее душе. Под тенистым пологом манго, того самого, что растет перед домом, старик расстелил оленью шкуру, лег и стал так жадно жевать коку, будто предстояло ему не лежать, а заниматься какой-нибудь нелегкой работой, вроде вечерней поливки огорода. Поливать-то он и вправду поливал, даже заливал, только не огород, а свои внутренности жгучим гуарапо. Рядом со шкурой дымилась плошка с навозом, — дым отгонял москитов, — и старик лежал, жалкий, несчастный, в рубахе нараспашку, с голым животом. Туда, под манговое дерево, ему и еду носили, и даже на ночь он ни за что не шел в дом. «Я и сам не знаю, что со мной делается», — говорил он. И только вздыхал: «Ах, сыновья, сыновья мои!» Кока казалась ему горькой, как желчь, а это ведь всегда предвещает беду. Охая да ахая, старик все повторял свой любимый, правда, кощунственный стишок: