Виктор поставил на столик две рюмки, вазочку с конфетами, открыл бутылку.

— А ты раньше вроде портвейн не пил, — сказала Наташка.

— Да, у нас в семье это почему-то считалось моветоном.

— Я тоже думаю, что большинство пьет сухое вино из пижонства.

— Есть контакт, — сказал Виктор, — давай выпьем за это.

— Нет, давай за меня. Мне Трандофилов вчера открытку прислал, предлагает Таню сыграть. Давай выпьем, чтобы Юра меня на работу отпустил.

— А как он не пустит? Ты свободный человек.

— Эмансипация наступит, когда рожать машины научатся. А пока все это вранье. Куда я денусь?

Они выпили, потом Виктор спросил:

— А зачем тебе эта Таня?

— Тебе тоже пьеса не нравится?

— Пьеса хорошая. Я про другое. Как это только объяснить? Вот ты сыграешь, допустим, Таню. Сыграешь гениально, потрясешь двести человек, или сколько там у вас собирается?

— Где уж там! Мне бы хоть, чтобы прилично получилось. Это ведь такая роль, что плакать хочется.

— Пусть так. Вот ты выложила все, что имеешь, вышло хорошо, зрители волновались, некоторые плакали. Были бурные аплодисменты, цветы...

— Цветы — это в Большом. Нам бы на поклон аплодисментов наскрести, чтобы хоть раз выйти.

— Ну, был один букетик. Вы же в деревнях играете. Трудно там летом цветов нарвать?

— Да ты не волнуйся, — сказала Наташка, — можно подумать, что ты в пустом зале играл, а не я.

— Ладно, не будет тебе букетов. Похлопали и разошлись. А ты никогда не думала, что они дальше делают?

— Как — что? Идут домой, ужинают, ложатся спать. А что еще?

— Не о том ты говоришь. Вот посмотрел он ваш спектакль, пришел домой, включил радио — Пятый концерт Бетховена. Скучно — выключил. Включил телевизор — кино. Можно посмотреть, но лампа барахлит (какая-нибудь ЗП1С — он такие вещи знает) — выключил. Взял журнал, сосед хвалил роман в «Иностранной литературе», жена говорит: «Гаси свет, завтра тебя не разбудишь!» — погасил. Засыпая, подумал: «А им еще два часа на автобусе трястись. Ну ничего, актерам рано не вставать, перебьются». Как тебе такой итог нравится?

— Твои родители меня в этот театр устроили. Я им по сей день очень благодарна. А в академический не пробьешься.

— Гваделупа! Разве я об этом говорю? Ты понимаешь, о чем я?

— Не ори, Обратно испугаешь, он заикаться будет. Давай выпьем за него.

— Давай. Ну как ты меня не поймешь? Дело не в том, какой театр — МХАТ или ваш. Дело в принципе — искусство стало общедоступным. Я не сноб, я не считаю его собственностью элиты. «Искусство принадлежит народу» — это прекрасно и правильно сказано. В нашей стране все принадлежит народу. И ядерная физика тоже. Но почему-то лекции по этой самой физике на каждом перекрестке не читают. И от этого она, между прочим, не становится хуже. Ты знаешь, сколько у нас было поэтов во времена Пушкина? Два десятка. А сейчас ежедневно выходит четырнадцать поэтических книжек. Ежедневно. Искусства стало слишком много. И оно обесценилось. Оно стало общедоступным — и ненужным. Оно лезет в уши, прет в глаза. Где уж тут восхищаться, наслаждаться, учиться? Уберечься бы от него, устоять против этого напора. И знаешь, гениев-то уже больше не будет. Для гения простор нужен, как для дуба. Их уже и сегодня нет.

— Ну и не надо. Издавай всех подряд, потомки разберутся.

— Не хочу я варить это месиво. Понимаешь, я подумал, что то, что сейчас происходит с искусством, с восприятием его, походит на фантастический мировой банкет. На этот банкет пригласили всех — премьер-министров и уборщиц из домоуправления. Готовили десять тысяч разных блюд, сотни разных напитков, а потом вдруг столы опрокинулись и все смешалось — водяра с мадерой, апельсины с селедкой, все превратилось в одно месиво. И месива этого хватит на всех, с лихвой, с добавкой — только миску подставляй!

— Слышишь? — спросила Света, они все еще сидели на кухне. — До вселенского, месива уже дошел. Это кульминация. Значит, бутылку выпили.

— Почему ты так? Для него это серьезно.

— А что мне делать? Слезы ему вытирать? Вытирала. Спорила, соглашалась, убеждала. А потом поняла, что вся эта скорбь — лишь повод, чтобы выпить бутылку портвейна. Хорошо еще, что сегодня Наташка подвернулась. Обычно он включает телевизор и пьет. Меня и Веру он уже не стесняется.

— Да брось ты, — сказал Юра. — Что он, пьяница, что ли?

— А если он каждый вечер пьет?

Обратно заплакал в маленькой комнате.

— Дай сигарету, — сказала Света, — и не смотри на меня.

— Свет! — крикнула Наташка. — Покорми ребенка.

— Молчи, — попросила Света, — и не уходи. Пусть что хотят думают. Не сердись, что я реву.

— Вить! — нарочно громко сказала Наташка. — Ты бы поинтересовался, что там происходит?

Виктор промолчал.

— Ну, жизнь пошла! — рассердилась Наташка — Самой собственного ребенка кормить приходится. Я тебе, Светка, это запомню!

— Ты, наверное, все усложняешь, — сказал Юра. Ему стало неловко от Светкиной откровенности, жалко Светку, и — в этом ему было стыдно признаться себе самому, но, несомненно, это было так — он испытал удовлетворение от того, что узнал о Викторе, как будто он сам вырос, стал сильнее, лучше. Гнусно было, конечно, так думать. И он попробовал оправдаться: — Никогда я за ним такого не замечал.

— Уже месяца два. Это должно было прорваться. Я знала, что Наташку он стесняться не будет, она добрая. Ну вот, телевизор включил.

— Но что, собственно, произошло? — спросил Юра. — Смотрит человек телевизор и выпивает. Да великое множество граждан именно так проводит свободное время. Что ты от него хочешь? Чтобы он «Войну и мир» писал? Кораблик в бутылке складывал? К толстой бабе бегал?

— Лучше бы бегал, — сказала Света. — Может, у него из-за этого? Я хотела у тебя спросить. Полгода я его уже совершенно не интересую. Понимаешь? Это ведь может сказаться на его отношении к жизни, работе? Ведь это сильно меняет человека?

— Наверное, — сказал Юра, — я читал про это.

— Ну что она, правда? — сказала Наташка. — Будет она его кормить сегодня? Ребенок надрывается.

— Свет! — крикнул Виктор. — Может, хватит сплетничать?

Что-то упало на кухне или Света со злости дверью хлопнула, ответа не последовало.

— Знаешь, — сказала Наташка, — я, конечно, не такая умная, как ты. Нас ведь ничему такому не учили. Да и вредно, говорят, если актер очень много думать будет.

— Как сороконожка.

— Вот-вот! Только ты ведь вот чего не учитываешь. Пускай мы сегодня недополучили — аплодисментов мало, цветов не было, а кто-то даже с середины спектакля ушел. А ты знаешь, как это обидно, когда в зале кресла хлопают? Так бы, кажется, и завопила: «Куда же ты, миленький! Я ведь для тебя стараюсь!» Или надавала бы ему по щекам. Только это — ерунда. А главное, чтобы хоть одна доярка над моей Таней заплакала. А у этой доярки будут дети, то есть они уже есть, наверное, и они будут умнее, чище, тоньше, чем мы. Вот что главное. И мой Обратно сыграет им Гамлета.

— Бедные дети! — сказал Виктор. — Ты представляешь, сколько мегатонн искусства для них приготовлено!

Громко хлопнула входная дверь, и Вера, не раздеваясь, влетела в комнату.

— Где Обратно? — закричала она. — Я его еще на лестнице слышала. Папа, включай скорее телевизор, сейчас тираж «Спортлото» будет.

— Во-первых, здрасьте, — сказала Света, перехватив ее у порога. — Во-вторых, марш раздеваться и умываться — разве такой к ребенку можно? Наташка, где у тебя кефир! Сейчас будем кормить.

— Наконец-то. А то я думала, что отсюда матерью одиночкой поеду.

— Ну и накурили! — сказал Юра, он тоже пришел в большую комнату. — Никакой заботы о детях.

— Вам мешать не хотели, — сказал Виктор. — Садись, сейчас мы проверим силу московского «Динамо».

«Динамо» оказалось в редкостном ударе. Юре удавались совершенно фантастические серии — по два «попа» подряд, и ни сборная Бразилии, ни сборная Англии, ни сборная ФРГ ничего не могли противопоставить могучей «силе в движении», как сказал об этом обществе когда-то сам Алексей Максимович Горький. Сборная Польши проиграла всухую — 100:0. Наташка визжала от восторга и целовала этот волшебный коробок после каждой победы.