С окраины аэродрома то и дело уходили в небо стремительные огненные трассы: воздушные стрелки-радисты проверяли бортовые пулеметы.

Ветер со стороны принес неуловимые, до боли знакомые запахи дыма и талого снега. Вслед за тем замелькали в сознании милые образы. Будто только что выпавший снег осел, набух влагой, будто слепленные из него тугие комья летят тебе в спину, слышится — нет, угадывается — звонкий смех на школьном дворе. Вдруг все умолкло, спугнутое трелью звонка.

Он прозвучал тихим эхом в моих ушах.

Тогда-то полились слезы.

Десять лет человек проучился в школе и ни разу не задумался о том, что такое в его жизни школа. Что это самое прекрасное, бесконечно дорогое. Все торопился из класса в класс, нетерпеливо ожидая каждый год каникул.

Вахта часового у бомбосклада длилась четыре долгих часа. Под утро меня сменили.

Шли гуськом в караульное помещение.

Людей с аэродрома уже увели. Взревели моторы: бомбардировщик пошел на взлет. Он напоминал горбатого зубра, увязающего в снегу, но спешащего вперед с боевым кличем. Гудел, гудел, натужился из последних сил, но так и не оторвался от земли. Пилот убрал газ, но сделал это уже поздно, и машина тяжело ткнулась носом в капонир.

Второй самолет припал на левое крыло рядом с первым.

На третьей машине, видать, уменьшили бомбовую нагрузку или, может быть, там летчик подобрался этакий молодец, но самолет ушел в воздух. За ним еще один, еще… Семеркой полетели они на северо-запад.

В караулке я мгновенно заснул и даже не слышал, как с надсадным ревом взлетела очередная эскадрилья бомбардировщиков. Мне снилось то, о чем думал на посту, и я, повернувшись к сырой стене, улыбался такому счастью. Пальцы моих рук искали на досках топчана буквы Г. П.

12 января 1942 года

— Слушайте, мне надо перевезти гардероб.

Хорошо. Дадим вам лошадь или пару курсантов…

Эту шутку мы сами придумали. С горя. И, повторяя ее, хохотали отчаянно, словно желая досадить кому-нибудь своим смехом.

Нас называли курсантами, и это тоже звучало смешно: в своих засмальцованных шинеленках с бахромой на полах, небритые и голодные, мы больше походили на портовых босяков.

Училище эвакуировалось. Никто не знал точно: куда? Куда-то в Среднюю Азию.

В Бакинском порту наши курсанты грузили на пароход старенькие самолеты, моторы, техническое имущество — все железное, тяжелое. Грузчики были слабосильными: уже две недели жили на сухом пайке. Утром каждый получал несколько сухарей, кусок брынзы и одну селедку. На сутки. А чего с ним миндальничать, с таким пайком? Курсант съедал все на завтрак и запивал водой из крана. И можно было вытянуть ноги с голоду, но почти ежедневно хлопцам удавалось во время загрузки трюмов отбросить в сторону бумажный мешок с сухарями, а в перерыв люто с ним расправиться.

Грузить один мотор от "ишака" [1] собиралось человек двадцать — негде ухватиться рукой. Если всем дружно поднатужиться, на каждого придется всего-то пуд с небольшим.

— Раз-два, взяли!..

— Кто не тянет, тому легче…

Прокатился хохоток по толпе, и, может быть, как раз с этого момента усилия грузчиков объединились. Помаленьку поплыл мотор, облепленный, словно муравьями, курсантами в грязно-серых шинелях.

В бесконечном потоке технического имущества попадались и чьи-то домашние вещи, старательно упакованные в мешковину и деревянные планки.

Кран поставил на палубу рояль. Сквозь рогожу проглядывали его черно-лаковые бока, напоминавшие о существовании другого мира — мира нарядных одежд, улыбок и музыки. Рояль надо было установить под навесом, между большими, мягкими тюками самолетных чехлов. Эта перестановочна уже на курсантских руках и плечах, тут никакой механизации.

— Раз-два, взяли!

Около борта навалено всякого барахла; чтобы преодолеть эту баррикаду, пришлось приподнять рояль, поставить одну ножку на борт. Рояль дал опасный крен в сторону плескавшейся далеко внизу воды.

— Осторожней. Придерживай!

Несколько рук уцепились за рогожу. Но рогожа заскользила по лакированному боку, как по льду.

— Держи!!!

Одному или двум не удержать. Кто-то отскочил, чтобы не попасть под махину рояля.

— Что же вы, сукины дети?! — заорал боцман, стоявший поодаль, у лебедки.

Его отборный мат уже не мог спасти положения. Рояль выскользнул из курсантских рук и перевалился за борт — этак не спеша спрыгнул, словно живой. Пока он летел с четырех-пятиэтажной высоты, курсанты не двигались и не дышали. Через несколько секунд с моря донесся многозвучный аккорд всеми октавами, последний в жизни этого рояля аккорд.

Узнали, что рояль принадлежал заместителю начальника училища. Хозяина здесь нет, он где-то в Средней Азии, выехал на место, чтобы подготовить встречу переселенцам. Даже не подозревает, что рояль его лежит на дне морском, оскалив белые клавиши, как зубы.

О черно-лаковом утопленнике решено молчать. На погрузке в порту работают сотни курсантов, попробуй узнай, кто именно перетаскивал рояль…

На ночлег мы устраивались, кто как сумеет. Примерно половина курсантов помещалась в двух старых бараках, остальные искали себе пристанища в многочисленных закоулках порта. Например, неплохо спалось на вершине горы хлопковых тюков, если достанешь зимний ватный чехол от мотора. Сковырнешь два тюка — получается такое продолговатое углубление вроде ванны, укроешься поплотнее чехлом и блаженно затихаешь. Перед сном можно полюбоваться крупными южными звездами, которые глядят на тебя из черноты ночи не мигая, можно послушать добродушную воркотню моря, плетущего извечную сказку для мечтателей.

Зима в Баку не холодная. Снега нет совсем. Правда, нередко задувают бешеные ветры — тогда пронизывает ознобом тело и все время скрипит песок на зубах.

В нашей курсантской толпе, среди всех этих недавних школьников и маминых сынков встречались и бывалые ребята. Нашлись такие, что унюхали в одном месте запах спирта. Шасть — а там стоит несколько огромных бутылей, закрытых резиновыми пробками. Притрусили то место соломкой, а вечером, когда разрешено было отдыхать, нацедили четыре фляги. Мешок сухарей, дюжина селедок — чем не пир. Кто-то так и сказал:

— Пир во время чумы.

На горе хлопковых тюков собралось до взвода курсантов, как докладывал потом начальству старшина. По очереди отхлебывали из фляг, торопливо зажевывали сухарями с селедкой.

Мне поднесли флягу, я понюхал и не стал пить. Ударило в нос резким, больничным духом, замутило.

— Хлебни, дурочка, не бойся!

На меня уже смотрели со всех сторон. Я приставил горлышко фляги к плотно сжатым губам, запрокинул голову. В полутьме не разобрать, пью я или нет. Но я не сделал ни глотка.

Вернул флягу. Ребята отстали.

А вскоре на горе тюков поднялся шум. Хлопцы мои корчились, стонали от боли в животах. Некоторые пытались вызвать рвоту широко известным среди пьющих людей способом — двумя пальцами, но не могли.

Один закричал жалобно:

— Спасите!

К нему присоединились другие, уже не стесняясь ничего.

— Скорее в госпиталь…

— Кто может, беги за врачом.

— Воды.

Кубарем скатившись с груды тюков, я побежал искать кого-нибудь из командиров. Я долго сновал по территории порта, пока нарвался на часового-азербайджанца и чуть не получил пулю в грудь, но все-таки нашел командира нашей роты.

Лейтенант, когда проснулся, посмотрел на меня строго, с укором: дескать, что же у тебя там творится на хлопковой горе?

К утру четверо курсантов умерли. Остальных участников "пира во время чумы" в тяжелом состоянии отвезли в госпиталь. Спирт в бутылях содержал в растворе тетраэтиловый свинец. Для технических нужд.

Не видно было конца погрузке и этой тяжкой жизни в бакинском порту. По радио передавали известия о том, что немцы захватили полстраны, что положение на фронтах продолжает обостряться. Мрак неизвестности и страха охватывал людские души.