— Снова налетели... — Леонид Петрович закурил, нервно пыхнул сизым дымом. — Целую неделю клюют этот несчастный бугор! Сегодня утром прошелся по острову — живого места не осталось...

— Земля терпит, — отозвался Шаповалов, наблюдая за самолетом, который уже снова шел в пике. — А нас с земли бомбами они выживут не скоро...

— А голодом? — Хмара вопросительно посмотрел Шаповалову в глаза и отошел от окошка. — Голодом они нас возьмут быстрей, чем бомбами. Сегодня выдали на бойца по ото граммов сухарей. Завтра не будет и этого.

Хмара прошелся по блиндажу взад и вперед, вернулся к столу, посмотрел на карту и вздохнул:

— Вырваться надо. Немедленно! Вырваться, пока еще есть патроны и не ослабли люди.

Шаповалов покраснел. В этих словах ему послышался упрек, и он виновато заговорил:

— День и ночь лазаем! Кажется, уже каждый метр вражьей обороны прощупали, и... — он развел руками.

Медленно раскрылась дверь. В блиндаж вошел Дубрович. Он был в запыленных сапогах и добротной, новой гимнастерке, при орденах, но — мрачный и чем-то возбужденный.

— Ну что? — с тревогой посмотрев на комбрига, осторожно спросил Хмара.

— Расстреляли...

Дубрович расстегнул воротник, платком вытер шею.

Шаповалов заметил, как вздрогнула рука у Хмары, в которой он держал папиросу. Командир соединения опустил глаза и долго молчал. Наконец снова посмотрел на Дубровича и неуверенно спросил:

— А может... неправда?

— Правда. Связной мой, из Лозового, только что проскользнул мимо немцев. Он и сообщил.

Хмара смял недокуренную папиросу, бросил ее к двери. Установилось тяжелое молчание. Дубрович присел к столу, облокотился, подпер ладонями лицо. И вдруг, с размаху стукнув кулаком, хрипло проговорил:

— Т-такого хлопца!.. — На глазах его блеснули слезы. Он торопливо отвернулся, потом встал, подошел к окну, возле которого только что стояли Шаповалов и Хмара.

Шаповалов вопросительно посмотрел на Дубровича, потом — на Хмару. Леонид Петрович вполголоса сказал:

— Ковалева эсэсовцы расстреляли. После Скакуна — был лучшим разведчиком бригады. Пошел к немцам с заданием сбить их с толку. Ну, рассказать на допросе, что бригада, мол, снова готовится к прорыву через Сухое болото. Немцы перебросят туда свои главные силы, а мы тем временем нанесем удар совсем в другом месте. А чтоб поверили разведчику, отряд, обороняющий Сухое болото, должен был в назначенное время подняться в атаку. И вот провал. Не поверили.

— Прием не новый, — взглянув на Дубровича, тихо заметил Шаповалов. Но Дубрович услышал его слова. Резко повернувшись к столу, он сжал кулак и, потрясая им, почти закричал:

— Нет! Брешут, гады! Я заставлю их поверить! Все равно заставлю!

Хмара вопросительно посмотрел на него, почувствовав что-то недоброе, спросил:

— Ты что еще придумал?

— Гуза к ним послал! — выпалил Дубрович и, будто испугавшись собственных слов, побледнел.

— Да ты что? Бориса? — Хмара вдруг как-то обмяк, потом, как и Дубрович, сжал кулак и закричал: — Сейчас же верни! Слышишь? Или я...

— Поздно, Леонид Петрович, — каким-то чужим, упавшим голосом остановил его Дубрович. — Поздно. Взяли они его. У меня на глазах...

Он сделал несколько шагов от окна к двери, потом рванулся вперед всем телом и, едва не сбив с ног входившего Кремнева, выбежал из блиндажа.

— Что тут у вас? — остановился у порога Кремнев, с тревогой глядя то на командира соединения, то на Шаповалова.

— Нет, ты слышишь? — кричал Хмара. — Ковалев провалился. Его расстреляли. Так он послал к фашистам с тем же заданием семнадцатилетнего хлопца, Бориса Гуза!

Кремнев сел. В землянке снова установилась тяжелая, суровая тишина.

Нарушил ее Хмара.

— Что же теперь делать? — обратившись к Кремневу, спросил он почти с отчаянием. — Слышишь, начштаба, что делать будем?

— А что же теперь сделаешь? Будем ждать. Двое, трое суток. Если никаких перемен за это время не произойдет, пойдем на прорыв.

Хмара сел, взяв из портсигара папиросу. Не закурил, задумался. Наконец поднял голову и заговорил тихо, но уже почти спокойно:

— Да, другого выхода нет. Но прежде чем идти на прорыв, нам надо сделать вот что. В атом ящике, — он показал глазами на старый большой сейф, — документы. Тут же — около шести миллионов рублей советских денег и много ценных, преимущественно золотых вещей. И деньги, и вещи население собрало на постройку эскадрильи «Советская Беларусь». Тут хранится и «приданое» бургомистра Ползуновича-Вальковского, которое захватил с собой Язеп Дубинец: около восьми килограммов золота, царские пятерки и десятирублевки, перстни, зубы, ложки, короче, — все, что он успел награбить. Так вот: ничто из этого не должно попасть карателям, если вдруг... Ну, да вы понимаете.

— Понимаю, — отозвался Кремнев.

— Это — ваше последнее задание. — Голос у Хмары окреп. — Документы, деньги и ценности не позже, чем через два дня, должны быть на Большой земле.

— Слушаю, — встал Кремнев.

— Выполнить задание поручаю вам двоим, — Хмара повернулся к Шаповалову. — В помощь себе можете ваять своих разведчиков, кроме радиста. Вместе с документами и ценностями летите и сами в Москву. Если вы мне понадобитесь, вызову радиограммой.

— Есть! — козырнул Шаповалов.

— Да, вот еще. Возьмите с собой Витьку, сына Дубровича. Плох мальчонка. У меня в Москве — адрес я дам — живет сестра, врач-психиатр. Передадите мальчонку ей.

— Есть!

— Больше не задерживаю. Идите. Все обдумайте, все взвесьте. Риск должен быть самым минимальным. До завтра.

X

...Борис очнулся в тесном сыром подвале. Голова у него кружилась. Хотелось пить.

Держась за скользкие стены, он обошел помещение. Увидел окошко. Оно было узкое и перевито колючей проволокой.

Ухватившись руками за карниз, Борис подтянулся и заглянул в окошко. Увидел дощатый низкий забор и за ним — деревенские хаты. Почти возле каждой росло дерево: береза, липа или вяз. И он узнал и эти хаты, и эти деревья. То была его деревня, Лозовое.

Борис подтянулся еще выше, тронул рукой колючую проволоку. Проволока была старой, ржавой, ее легко можно было поломать. Окошко же было такое, что он, исхудавший, мог бы свободно через него вылези. Но...

Борис спрыгнул на пол. Ему нельзя было покидать этот мрачный, сырой подвал. Его послали сюда с заданием.

За дверями послышалось лязганье железа. Открылась дверь, в подвал вошли двое. Один из них, по-русски, приказал:

— Выходи!

...Его привели в просторную комнату. Борис огляделся и узнал ее, эту бывшую пионерскую комнату. Вон на том месте, справа, стояла пальма. А слева — пионерское знамя и бюст Ленина. На стенах висели портреты бывших воспитанников школы: летчики, один челюскинец, несколько студентов, много известных колхозников и колхозниц с орденами.

Теперь комната была почти пуста. Здесь стоял только стол, и за этим столом сидел человек в чужой, зеленой форме.

Этот человек и показал рукой на стул. Борис остался стоять. Человек в зеленом скупо улыбнулся и заговорил на чистом русском языке:

— Садись, — дружелюбно предложил он. — Как звать тебя?

Борис молчал. Человек в зеленом тяжело облокотился на стол и с тем же добродушным спокойствием повторил:

— Я спрашиваю: как тебя звать? Ты понял мой вопрос? Ведь я говорю по-русски.

— Не теряйте напрасно времени, от меня вы все равно ничего не узнаете.

— О! Ты очень смелый парень!

Шварценберг откинулся в кресле, скрестил на груди руки. Какое-то время он с интересом разглядывал лицо молодого партизана, потом, не меняя позы, заговорил снова:

— Значит, не скажешь ничего? Плохо. Очень плохо. Ну, а кто твой отец, где он?

— Нет у меня отца. Его убил ваш горбун.

— То есть, бургомистр? Вот видишь, молодой человек! А ты говорил, что ничего не скажешь!