— Подождите, — остановил их Скакун. — Чуть не забыл. Спросите у Андрейчика, передал ли он бургомистру список коммунистов, комсомольцев и партизанских семей, который ему приказано составить.

— А ты, Скакун, не по годам хитрый! — с уважением посмотрев на юношу, улыбнулся Кузнецов и вышел из кустов на укатанную санями дорогу...

...На стук и немецкую команду дверь Андрейчиковой хаты открылась мгновенно, будто хозяин всю ночь только и ждал этого стука. На пороге появился маленький тщедушный человечек. О таких в народе обычно говорят: «аршин с шапкой». Увидев эсэсовцев, да еще офицеров, человечек на миг окаменел, потом расплылся в улыбке и, задом отступая в сени, залебезил:

— Прошу, прошу дорогих панов! Ох, простите, тут темно. Бабы! Лампу!

— Штиль, — по-немецки приказал Бондаренко, а Кузнецов тут же перевел:

— Отставить! Прочь лямпа! Маленький коптилка пали! И не шуми. Зови брата. Шнэль!

— Бабы! Запалите коптилку! Шнэль! — словно эхо, повторил Андрейчик и вылетел за дверь.

Кузнецов и Бондаренко присели на лавку. В углу, на скрипучей деревянной кровати, пыхтела толстая баба, стараясь натянуть на себя платье.

«Сам — гном, а такую бабищу взял!» — ухмыльнувшись, подумал Бондаренко и отвернулся.

Вернулся Андрейчик, расстегнутый, потный и растеряный, он согнулся крючком и от порога льстиво проговорил:

— Брат спал. Вчера... немножко того, выпил лишнее. Но сейчас прибежит.

— Корошо! — успокоил его Кузнецов. Немного помолчав, спохватился: — О! Вспомниль! Слушай, ты этот бумажка... как то ест... о, список про большевик и другой дрянь — подаль пану бургомистру?

— Подаль! Подаль! — расцвел в улыбке Андрейчик. — Давно подаль!

Раскрылась дверь, и в хату, с клубами пара, неуклюже ввалился рослый человек. Лицо его густо заросло рыжей щетиной, весь он был какой-то развинченный: казалось, вот-вот развалится на части.

«Пьяный, гад! Едва на ногах держится», — с отвращением подумал Кузнецов, но вслух весело проговорил:

— Пан Герасим? Ошень похвально! — и, обращаясь к Андрейчику: — Я не ошибся? Это — ваш брат?

— Он, он! Немного того... простите... Но... это действительно он!

— Ошень карошо, — не слушая Андрейчика, снова похвалил Кузнецов и приказал: — Одевай свой свитка и покажит хату... как его... О! Файценак! Рыгор Фай-ценак!..

— Есть! Слушаюсь! Это не далеко. Это совсем не далеко, — заметался Андрейчик и, толкнув в спину Герасима, следом за ним вывалился в сени...

X

Язеп Дубинец думал. Думал упорно, напряженно и в конце концов пришел к выводу, что вся его жизнь, которая еще вчера казалось ему разумной и правильной, таковой не была. Впервые за свои сорок восемь лет он понял это и ужаснулся: там, в прошлом, не было ничего значительного, стоящего воспоминаний. Была одна черная, холодная пустота. Он напрягал память, стараясь отыскать хоть что-нибудь приметное, исключительное в своей жизни, а видел лишь засиженную мухами стену да закопченный котел.

...Обычно человек сам выбирает в жизни какую-нибудь дорогу, куда-то идет, чего-то добивается. У Язепа не было никакой дороги. Он знал одно: службу на кого-то, труд на кого-то. Была власть панов — он стряпал для старого, больного пана Вальковского. Используя свой кулинарный талант, Язеп всячески старался угодить переборчивому пану и был искренне рад, когда это ему удавалось. Революция сокрушила власть панов, в Заборье пришла советская власть, а в жизни Язепа мало что изменилось. Удирая в 1920 году от Советов, старик Вальковский захватил с собой и повара, отвез его под Варшаву, да и бросил там. Много лет бродил Язеп по городам, от хозяина к хозяину, пока наконец в 1939 году не пришла в Кобрин, где он батрачил, Красная Армия. Тогда, не долго думая, он вернулся, в Заборье, где его уже никто не ждал.

Незнакомая, новая жизнь бурлила в родной деревне. Что это была за жизнь, он так и не успел познать: началась новая война...

Несколько дней Язеп, как и большинство жителей Заборья, не выходил из хаты, где жил примаком, будто желая этим отмежеваться от всех событий, что бушевали на земле, а потом... потом ему неожиданно предложили место повара в немецком гарнизоне. Он согласился. Жить же как-то надо?

Его сфотографировали, фото прилепили к какой-то бумаге. Потом намазали черной краской пальцы и предложили сделать отпечатки их на другой бумаге. А на следующий день Язеп уже озабоченно ходил возле громадных, дышащих горячим паром, котлов, поторапливал подсобных рабочих, взвешивал крупу, муку, мясо, соль, разливал по тарелкам и котелкам еду. Снова четыре серых стены кухни отгородили Язепа от жизни с ее борьбой, радостями и горем...

Вскоре Язеп встретился тут, в гарнизоне, с одним из своих бывших хозяев — паном Вальковским-младшим. Вальковский даже обрадовался ему — приветливо кивнул головой и сказал, обратившись к коменданту:

— Старый и верный слуга нашего дома. Я вам о нем уже говорил. — И снова обернулся к Язепу: — Привет, дружище Язеп! Дождался избавления?

Язеп не понял, о каком избавлении говорил сын его бывшего хозяина, но улыбнулся в ответ и, по старой привычке, поцеловал панскую руку...

В хлопотах и трудах мелькали недели и месяцы, прошел год, начался второй, бее шло как по-заведенному: с утра до поздней ночи — работа на кухне, потом — короткий сон и опять кухня, горячий, чадный воздух с запахом жареного лука, сала, постного масла...

В этой жизни было мало радости, но не было времени и скучать, — так было вчера, десять, тридцать лет назад. И вот, словно каменная глыба, поперек этого русла стал незнакомый человек с чистыми темно-серыми глазами и твердым уверенным голосом. Стал и крикнул: «Оглянись!» — и весь привычный уклад жизни Язепа нарушился, все перемешалось, и он уже не мог вернуть себе прежнего покоя.

«Что делать? Как жить дальше?» — эти вопросы тяжелым грузом навалились на него, и он никак не мог найти на них ясного и простого ответа. Бросить работу в гарнизоне? Но кто ему это разрешит? Если он не выйдет на кухню, то на второй же день очутится за решеткой гарнизонной тюрьмы, и эсэсовский палач, рыжий Ганс, с наслаждением размалюет шомполом его плечи... Убежать, податься к партизанам? Но кто примет его, повара пана Вальковского, того самого Вальковского, сын которого сейчас терзает всю округу, повара эсэсовцев? Кто поверит в искренность его желания загладить свою вину перед родным народом?

Ночь была на исходе, за окнами брезжил рассвет, а Язеп все еще сновал из угла в угол, тяжело шлепая босыми ногами по холодным доскам. Ему почему-то казалось, что вот-вот за окном вспыхнет стрельба, распахнется дверь и в хату войдет Микола Скакун. Он, не задумываясь, пойдет за ним, и тогда свалится с плеч эта страшная тяжесть неразрешимых вопросов...

Но шли часы, а к нему никто не приходил. И только после полудня кто-то неожиданно застучал в сенях. В хату вошел пожилой фельдфебель, а с ним франтоватый переводчик. Они поздоровались, и переводчик сказал:

— Мы пришли спросить, пан Дубинец, почему ты не вышел на работу. Господин комендант и господин бургомистр не могут тебя дождаться. Никто лучше тебя не может угодить их тонкому вкусу.

Язеп вдруг побледнел и, сжав кулаки, сделал шаг к ним.

— Что с тобой? Ты болен? — отступил к двери переводчик.

Язеп спохватился.

— Я так... Немного того... Плохо. Но мне уже лучше, — тихо сказал он. И вдруг глаза его вспыхнули каким-то странным, зловещим огнем. Он быстро повернулся к жене и приказал:

— Ядя! Достань из сундука новый халат. А вы, господа, — поклонился он гостям, — идите. Я вас догоню.

Фельдфебель и переводчик, удивленно переглянувшись, вышли. Как только закрылась за ними дверь, Язеп подбежал к полке.

На этой полке жена держала всякие зелья — сушеные мухоморы, травы, семена цветов, овощей. Тут же лежала и коробка с мышьяком. Более года назад эту отраву дал Язепу знакомый лекарь: в доме развелось много крыс и тараканов, и Язеп травил их мышьяком. Он схватил коробку, раскрыл ее. Отравы там было еще много, хватит, чтобы совершить задуманное...