Принеся, скажем, рыбу, он начинал с того, что создавал в кухне нездоровый ажиотаж.

— Рыба! Рыба! Рыба! — выкрикивал он, зная, как это слово меня волнует.

Когда глаза у меня зеленели от нервного напряжения, он наконец доставал карасика и, подняв его на два метра от пола, требовал, чтобы я допрыгнул до рыбки. После нескольких неудачных прыжков — а Писатель всякий раз поднимал карасика все выше — мне ничего не оставалось, как бросить ему в лицо:

— Это некрасиво!

Думаете, помогало? Как же!

— Неклясиво! — передразнивал он меня, доводя свои издевательства до грани, когда кот превращается в тигра.

Вмешательство жены хозяина пресекало это безобразие. Я получал карасика и уничтожал его, почти не жуя. Второго и третьего карася я съедал уже более или менее спокойно. Я говорю — более или менее, ибо, хотя больше прыгать не приходилось, я боялся, что все повторится сызнова, и потому спешил проглотить рыбу. Через несколько минут я, насытясь, уходил в кабинет и укладывался на столе, наблюдая, как Писатель пишет свои произведения, и злорадствуя, когда у него ничего не выходило.

Вообще проблема питания имеет для кота большее значение, чем для человека, поскольку, следует честно признать, круг интересов у человека шире, чем у нас: человек думает о бесчисленном множестве различных вещей, а кот только о том как бы наесться, выспаться и подраться с другими котами. Особенно остро вставала проблема еды, когда меня вдруг переводили на вегетарианский стол. Облизывая капусту или морковь, я мечтал наесться до отвала мясом, так наесться, чтобы трудно было стать на ноги. Иногда мечту удавалось осуществить.

Я заметил, что хозяйка (пока у них не было холодильника) ставит котлеты на пол в ванной. Несколько раз я пробовал туда прорваться, но безрезультатно: дверь запиралась на задвижку. Тогда я сделал так: увидав, что котлеты уже жарятся, я пошел в ванную и спрятался там. Через какой-нибудь час хозяйка внесла целую сковородку котлет, накрытую легонькой тарелочкой. Подождав, пока она вышла и заперла дверь на задвижку, я вылез из-под ванны и, прислушиваясь, сел возле сковороды. Затем одним взмахом лапы сбросил со сковороды тарелку и приступил к обеду.

Я так наелся, что упал возле сковороды и сразу заснул. Проснулся я от грубого толчка и недовольно мурлыкнул. Увидав Писателя с женой, я тряхнул головой, зевнул и прикрылся лапкой, готовясь поспать еще.

— Что ты натворил, подлый? — донесся до меня сердитый голос.

Я открыл глаза, осмотрелся и понял, что речь идет о котлетах.

Меня долго ругали, но не били. Напоследок отдали мне недоеденные котлеты, и я долго не мог сообразить: если поступок недостойный, так за что же премировать? А если премировали, так зачем же было ругать?

Этот опыт я повторил не однажды, иной раз мне все-таки попадало, но в общем оставались приятные воспоминания…

Портились наши отношения и из-за мышей. Писатель требовал, чтобы я ловил этих мелких грызунов, и, поскольку я категорически отказывался, обзывал меня лодырем, дармоедом, паразитом и другими обидными для кота словами. Но, во-первых, мышей в нашей квартире не было. А ловить у соседей я не хотел, ибо полагаю, что соседские мыши — это личное дело соседей… Нечего зариться на чужих котов, пусть обращаются в горсанэпидстанцию, там есть специальный штат и специальные яды.

Главная причина, по которой я отказывался ловить мышей, — это туляремия. Ведь именно мыши носители этой страшной болезни, от которой кошки мрут, как мухи от гексахлорана, а люди долго и тяжело болеют. Таким образом, я не ловил мышей не по лени, а из соображений гигиены. Можно было бы это понять!

Что ловить мышей я умею, что в исключительных случаях даже ловлю их — это мог бы засвидетельствовать сам Писатель, будь он достаточно объективен. Все в квартире помнят, как однажды к нам, должно быть через балкон, забралась мышь. (Писатель распустил сплетни, будто это был мышонок, но я заверяю, что это была настоящая взрослая мышь.) Я бросился к ней, но она спряталась в свернутый ковер, который собирались вытрясать, только ждали какого-то родича, чтобы с его помощью вынести ковер во двор. Я просидел у ковра восемь часов, следя, чтобы мышь не убежала, и после этого меня называют лодырем! И кто называет? Писатель, который давно стал бы ведущим, высиживай он, как я, по восемь часов за своим письменным столом!

Наконец, когда пришли родственники жены Писателя и ковер понесли, мышь выскочила, и я на глазах у всех молниеносно, пренебрегая своим здоровьем, бросился на нее, задушил и отбросил прочь.

Может быть, Писатель хотел, чтобы я съел свою добычу? Как бы не так!

Еще одной причиной наших неладов были законы физики. Живи я в семье, где хозяева или их дети-школьники имели бы дело с точными науками, эту причину, может быть, и удалось бы скоро устранить. Но так сложилось, что в начале своей жизни я постоянно сталкивался с людьми гуманитарного направления и потому не знал вещей, известных даже пятикласснику.

Началось с того, что у меня вдруг проснулось неудержимое желание залезть куда-нибудь высоко-высоко. Очевидно, это сказалось сибирское происхождение. Мои предки сидели на вершинах высоченных кедров, елей и сосен, а я, не имея такой возможности, пытался взобраться на буфет. Поскольку разбежаться в комнате было негде, я сперва прыгал на стол, а оттуда уже, оттолкнувшись задними лапами от стоявшей там всегда вазы с цветами, перепрыгивал на буфет. Таким образом, я оказывался на буфете, а ваза… на полу…

Это меня ужасно удивляло. Сперва я принял это за случайность, но, повторив эксперимент несколько раз, убедился, что здесь действует некий закон. К сожалению, эксперименты вскоре пришлось прекратить. Когда была разбита четвертая ваза, жена Писателя заявила, что больше не может терпеть меня в своей квартире.

— Но ведь это уже последняя ваза, больше бить нечего, — пытался защитить меня Писатель.

Это было совершенно логично, и хозяйка, я надеялся, сменит гнев на милость, но стоило мне взглянуть на выражение ее лица, как сразу стало ясно, что надежды мои тщетны.

В тот же день мне пришлось перейти в уголок живой природы средней школы, куда согласилась взять меня знакомая Писателю учительница.

— Ну, Лапченко, прощай! — проговорил грустно хозяин. — Ты будешь заведовать уголком живой природы. Гляди же, зарекомендуй себя на новом месте как можно лучше.

На педагогической работе

Школа встретила меня с энтузиазмом. Ученики бросились в уголок живой природы, чтобы познакомиться со мной, и учительнице пришлось установить очередь.

Первыми счастливцами, которых допустили ко мне, были руководители пионерской организации — члены совета дружины, члены советов отрядов, пионервожатые. Всем нравилась моя пушистость, черная масть и большие, золотого цвета глаза, которые вдруг, когда я почувствовал запах мышей и крыс и увидел их в клетках, стали зелеными.

После первых довольно-таки беспорядочных выкриков радости, приветствий, пожатия лап, поглаживания шеи и ушей ко мне обратился мальчик с двумя нашивками на рукаве:

— А знаешь ли, Лапченко, что ты родственник тигра?

Я не знал этого и посмотрел на пионера недоверчиво.

— Да, да! И не только тигра, но и льва. А ты знаешь, что лев — царь зверей?

Я что-то слышал об этом, но, признаюсь, поскольку меня лично это не касалось, мало интересовался этим вопросом. Теперь мне льстило, что у меня такие высокопоставленные родичи.

И вдруг меня осенило: если лев — царь, то я, его родственник, по меньшей мере великий князь! А может, и принц!

На некоторое время не только пионеры, но и мыши с крысами потеряли для меня всякий интерес, я был полон мыслей о своем высоком положении: я — родственник царя! Я — из царской семьи!

Голос пионера с двумя лычками вывел меня из мира грез:

— Лапченко! Представь себе Африку. Твой родич лев выходит из ночного убежища и могучим рыком заставляет дрожать все живое… Представляешь: пустыня, пальмы, пирамиды…