«Вот купить бы!» — подумал он, но таких денег у него не было.

Человек, покупавший оружие, цыкнул на Ивася, и он пошел дальше, а через несколько шагов снова остановился, услышав слово «пулемет». Незнакомый Ивасю семинарист спрашивал солдата насчет пулемета, и в ответ раздалось:

— Яволь.

Карабутенко стоял поодаль, наблюдая, как к семинаристу подошли еще два австрийца, вызванные солдатом, и между ними завязался оживленный торг. Потом семинарист исчез куда-то и через минуту вернулся с Хомой и Степаном.

Мгновение Ивась колебался — подойти ближе или спрятаться от грозных глаз брата, как вдруг толпа зашевелилась и раздалось сердитое:

— Разойдись!

Несколько полицейских во главе с офицером державной варты, энергично расталкивая народ, бросали направо и налево:

— Марш! Марш отсюда! Разойдись!

— А что такое? — попробовал кто-то возразить.

— А вот не пойдешь, так узнаешь, «что такое»! — гаркнул офицер.

Увидев, что Хома и Степан поспешно зашагали в город, Ивась устремился за ними.

Эшелон с австрийскими войсками простоял на станции еще два дня и отправился на запад, а на третий день утром подпольный большевистский ревком разоружил державную варту и провозгласил в городе Советскую власть.

В этот день Ивась, как всегда, пошел в гимназию. Когда он показался в дверях, гам в классе вдруг затих. Удивленно поглядывая на однокашников, Карабутенко направился к своей парте и спросил, в чем дело.

— В чем дело? — едко переспросил Юрко Молодкевич. — Твой брат — большевик!

— Кто тебе сказал? — усмехнулся Ивась.

— А ты не знаешь? Он сейчас ходит по городу вооруженный! Они, — Молодкевич показал на двух гимназистов, — видели!

На Ивася смотрели десятки враждебных глаз, и он вдруг почувствовал себя совершенно одиноким в этом неуютном классе. Даже Аверков не поддержал его.

«Буржуи чертовы! — ругался он про себя. — Кадетская сволочь! — И одновременно думал: — А как же с обещаниями Хомы? Каким это будет ударом для отца!»

Хомы дома не оказалось. Из всех квартирантов на месте был один Виктор. Он рассказал, что Хома и Степан Даренко — подпольщики и что сейчас они патрулируют по городу.

— Подпольщики! — воскликнул Ивась.

— Жил с ним в одной комнате и ни о чем не догадывался!

— Хома восемнадцать раз бежал из немецкого плена, и не один, так что научился хранить тайны! — с гордостью сказал Ивась.

— Черти! Не сказали, — значит, не доверяют, — беспокойно поблескивая глазами, продолжал Виктор.

Ивась слышал, что он петлюровской ориентации, и потому промолчал.

«Хома был в подполье!» Он представил себе тайные сборы, шифрованные записки, слова-пароли и вспомнил пронизывающий взгляд офицера державной варты, разгонявшего людей на станции. Глаза у Ивася блестели от гордости. Брат — подпольщик! Какой он смелый! О храбрости Хомы Ивась знал и раньше, но, когда брат рассказывал, как бежал из плена, это был всего лишь рассказ, а тут Ивась сам видел! Видел подпольщиков, видел тех, против кого они готовили восстание.

— И ты ничего не знал о брате?

Ивась покачал головой.

— А Степан знаешь кто? Уполномоченный из центра! Он привез два чемодана гетманских денег и позавчера купил у австрийцев два пулемета, два револьвера, много винтовок, гранат, патронов… всякого оружия! Да еще машинку — стричь красногвардейцев… Не везет твоему брату с учением… — с притворным сочувствием, которое больше походило на насмешку, протянул Виктор и продолжал: — Из семинарии человек сорок были в подполье, из вашего села еще и Дрелик, оказывается, большевик. А знаешь, как теперь фамилия брата? Крыло! Товарищ Крыло! А Степана — Скобелев! Верно, метит в красные генералы, раз взял генеральскую фамилию.

Домой Ивась шел через центр и на главной улице заметил Хому, вернее, его черную папаху с красной ленточкой и плечо в бобриковой шинели, сшитой еще когда он поступал в подготовительный класс и которая теперь была ему маловата. Когда прохожих на тротуаре поуменьшилось, Ивась разглядел брата целиком. Перетянутый крест-накрест пулеметными лентами, обвешанный гранатами, с револьвером и шашкой на поясе и ручным пулеметом в руках, он медленно двигался по бульвару.

— Ты же говорил, что не возьмешь в руки винтовки! — вместо приветствия сказал Ивась, в душе завидуя такому набору оружия.

— Это не винтовка, а пулемет, — попытался пошутить Хома.

— А что скажет папа?

— Ты что, собрался меня учить? — рассердился брат. — Кто-то должен же бороться против угнетателей?

— Ты был в подполье?

Хома утвердительно кивнул. Ивась смотрел на него с восхищением. Счастливец! Делает что хочет, а ему, Ивасю, все запрещено, и он не в силах переступить через этот запрет, переступить через материнские слезы, через скорбные глаза отца… А почему? Почему? Хоме можно, а ему — нет?

Брат как будто разгадал его мысли и строго приказал:

— Ступай домой! И гляди не ввязывайся в эти дела! А то что тогда с родителями будет!

5

Хому назначили начальником уездной милиции, и он во главе отряда выехал в уезд ликвидировать остатки гайдамаков и державной варты.

Вернулся он через две недели и среди «трофеев» привез штаб-ротмистра Никодима Латко. Расстрел для Никодима был неминуем, и это ни у кого не вызывало ни жалости, ни сомнений в справедливости, но за два дня до возвращения Хомы в город по призыву уездного ревкома прибыл для укрепления обороноспособности уезда небольшой отряд мамаевцев, в составе которого был Иван Латка.

Ивась, услыхав о возвращении брата, сразу же заглянул к нему и там увидел Латку. Тот равнодушно скользнул по его лицу своими воспаленными глазами, хотя, видимо, узнал.

— Вы только разрешите мне с ним увидеться. Он же мой брат, — очевидно продолжая начатый разговор, горячо просил он Хому.

Тот хмуро молчал.

— Он покается! Я вам ручаюсь! Это же мой брат!

— Он и так покается… — бросил Хома.

— Это не то! Пусть он передо мной покается! Я вам говорю: если он передо мной не покается, стало быть, и вам врет. И я вам честно скажу — покается или нет. Только пустите меня к нему.

В конце концов Хома разрешил свидание. Иван Латка долго жал руку ему, Степану, другим семинаристам, Ивасю и смотрел при этом такими счастливыми глазами, что Ивась забыл и «барчука», и «понаедали хари».

На другой день Ивась сразу же после уроков побежал к Хоме узнать о результатах свидания, и Виктор, который был дома, смеясь рассказал, что Иван разговаривал с братом около двух часов, после чего Никодима без сознания отвезли в лазарет.

— Признался и покаялся! — плача от радости, докладывал Иван Латка Хоме. — Теперь будет наш до самой смерти.

Никодим Латка вышел из госпиталя через три недели, его амнистировали и как военспеца назначили начальником караульного батальона в городе.

Как-то Ивась, придя к брату, услышал спор между Степаном и Виктором. Даренко доказывал, что человечество непременно придет к коммунизму, а Виктор улыбался и бросал насмешливые реплики, которые только распаляли Степана. Наконец тот махнул рукой:

— Ну, будет! Тебя не переубедишь! Лучше вот что… — Он порылся среди книжек на столе и подал Виктору брошюру. — На, почитай!

— Хорошая? — спросил тот.

— А ты прочти, тогда и поспорим.

Виктор взял книжечку, повертел ее перед собой, а потом прочитал по слогам:

— «Программа партии большевиков-коммунистов»… Гм… Да… Так, говоришь, хорошая?.. — Он еще повертел ее и, оторвав полоску бумаги на самокрутку, помял в пальцах: — Хорошая…

Степан, вспыхнув, выхватил у него брошюру:

— Ты доиграешься!

— Ну вот! Уже и пошутить нельзя, — насмешливо улыбался Виктор.

Хома молча следил за ним глазами. Тот подмигнул Ивасю, потом повернулся к Хоме и, встретясь с ним взглядом, перестал улыбаться.

— Гляди, как бы не довелось тебе пожалеть об этих шутках.

Виктор злобно сверкнул глазами:

— Вы только и берете силой да угрозами! И что вы мне сделаете? Расстреляете? В Чека отведете? Хватит у вас совести отвести в Чека?