Мне хотелось погладить лейтенанта по голове и сказать: «Ты хороший мальчик. Позже, когда мы познакомимся поближе, я напишу твоим родителям, что они могут гордиться тобой».

— И еще одно: случается иногда возвращаться из разведки с пустыми руками. Вы должны честно признаться, что ничего не могли добыть. Хватит ли у вас силы и твердости сказать правду, какой бы она ни была? Подумайте обо всем. И если вас что-либо смущает, говорите сразу.

Заверив командира, что приложу все силы, чтобы он не пожалел, оставив меня в своем взводе, я повернулся к старшине, которого сейчас интересовал прежде всего как обладатель арматурной книжки и записанного в ней военного имущества.

Покончив со всеми формальностями, я снова подошел к лейтенанту. Завязалась беседа. Я узнал, кто он и откуда.

Командиру нашему было восемнадцать лет, он закончил десять классов. Отца повесили немцы, мать погибла во время воздушного налета, самого его на фронте ранило. И хотя я был старше более чем в два раза, я понял, что у этого мальчика достаточно оснований разговаривать со мною именно так, как он разговаривал. Но прошло еще немало времени, пока я убедился, насколько справедливы были его слова о войне и разведке.

На следующий день я уже чувствовал себя разведчиком, учился ползать по-пластунски, ходить по компасу, разбирал и собирал оружие.

Потянулись недели боевой подготовки.

После суточного наряда по гарнизону наш отдельный взвод пешей полковой разведки вернулся из города. Все очень устали — кроме двадцатичетырехчасового непрерывного патрулирования пришлось отшагать еще пятнадцать километров от города до расположения полка, — но не успели мы прилечь, как получили приказ грузиться в вагоны. Дивизия, закончив формирование, отправлялась на фронт.

На фронт!

Мелочью показалось, что мы не отдохнем сегодня после наряда. Ощущение, что скоро, через несколько дней, я перешагну за грань обычного, волновало и заставляло то вдруг задуматься и некстати замолчать, то неожиданно улыбнуться своим мыслям. Вот и наступил долгожданный момент. Я еду на фронт! — хотелось крикнуть во весь голос, но я только крепче сжал винтовку и впервые ощутил, что это — оружие, а не предмет для обучения, разборки, сборки, чистки и ношения на плече.

Произошло это 27 ноября 1942 года.

Четыре километра до полустанка — расстояние небольшое, но наш старшина сумел омрачить и этот короткий переход. У него нашлись какие-то не сданные своевременно полушубки, лыжи, валенки, ведра и т. д., которые выдавили из нас не одну каплю пота, не вызвав в ответ законной сотни ругательств лишь потому, что все мы были в приподнятом настроении.

Наш старшина! Он умел причинить тебе неприятность, даже ничего не предпринимая для этого. Перед самой отправкой на фронт проводились полковые учения. Разведка была приписана к кухне третьего батальона. Во время учений третий батальон оказался нашим «противником», но старшина даже не подумал поставить нас на довольствие в другое подразделение. «Противник», уклоняясь от боя, отходил все дальше и дальше, и мы двое суток не могли догнать его кухню, которая «отступала» в авангарде батальона. Нам было очень досадно, чтобы не сказать более…

Если вы получаете обувь, которая хоть на полсантиметра короче вашей ступни, это не укрепляет дружеского отношения к старшине, причем неприязнь возрастает прямо пропорционально боли в пальцах.

Кроме того, старшина дает наряды вне очереди. За курение в землянке, за грязный котелок, за ржавчину на винтовке, за незавязанные наушники и за прочее…

Собственно говоря, наш старшина неплохой парень. Он был из моряков, знал массу анекдотов и забавных историй, мог с закрытыми глазами разобрать и собрать ручной пулемет, дать солдату хороший совет, и, если бы он меньше спал, из него, возможно, вышел бы исключительный старшина. Но из-за любви поспать он многое терял в наших глазах, ибо никогда своевременно не получал положенное и своевременно не сдавал лишнее.

Впрочем, лично мои взаимоотношения с ним складывались довольно благополучно. Основывались они прежде всего на моем образовании, совершенно достаточном, чтобы составить строёвку, отчет, проверить, правильно ли выданы продукты, и на том, что я вынимал изо рта самокрутку только в тех случаях, когда курение возбранялось уставом. Старшина, во-первых, не любил ни писать, ни считать и использовал меня в качестве писаря, а во-вторых, поскольку со спичками было туго, он в любой момент мог прикурить от моей негасимой цигарки. Все это он компенсировал благосклонностью, что, в общем, немаловажно…

Поезд шел на юг. На больших станциях мы получали газеты, читали сводки Информбюро и сообщения «В последний час» о нашем наступлении под Сталинградом. Когда эшелон, миновав Москву, пошел дальше на юг, надежда попасть под Сталинград превратилась почти в уверенность.

Поезд двигался медленно, долго стоял на станциях, и всех это нервировало. Поскорей хотелось попасть туда, где в этот час решалась судьба Родины. Оставалась одна узловая станция. Свернет эшелон на восток — все в порядке: мы будем под Сталинградом.

Вечером в вагон заглянул связной штаба с приказом выделить одного разведчика в распоряжение командира полка.

— Зачем?

Этого связной не знал. Решили послать самого грамотного, и выбор пал на меня. Я явился к начальнику штаба и отрапортовал:

— Красноармеец отдельного взвода пешей полковой разведки Н-ского полка по вашему приказанию прибыл!

Выяснилось, что в штабе нужен просто дневальный. Я напилил дров, принес ужин работникам штаба, кому-то почистил селедку и уселся у печки, ожидая приказаний.

Среди ночи на одной из станций, когда все, кроме меня, спали, в вагон постучал незнакомый офицер — как потом выяснилось, уполномоченный Воронежского фронта — и сообщил, что через несколько часов мы прибудем к месту назначения.

Со Сталинградом не вышло…

Во втором часу ночи поезд остановился на небольшой станции. В морозном воздухе слышалась далекая канонада, и мне казалось, что если уж не сегодня, то завтра мы будем на фронте. Обязательно.

Полк выстроился за станцией. То ли мы кого-то ждали, то ли не было приказа трогаться, но мы простояли несколько часов. Правда, пока задержка не вызвала у солдат недовольства: стоим — значит, надо стоять!

Кстати, воспользовавшись задержкой, наш старшина проявил инициативу — сложил лишние вещи на подводу, чтобы облегчить марш.

На рассвете наш взвод двинулся, за ним потянулись другие подразделения. Приятно было шагать по ровной степи после лесов и перелесков севера.

На поворотах был виден весь наш полк. Каждый батальон занимал не менее километра. Батальон! Каким маленьким казался он мне, когда я читал в газетах о боях, потерях, пленных… Теперь я видел батальон живых людей, они шагали по четыре в ряд и растянулись на целый километр дороги.

Сорокакилометровый переход был нелегок, к месту назначения мы подошли только в полночь и остановились в большом селе в пятидесяти километрах от Воронежа. Сюда не долетала пушечная канонада, и возбуждение, вызванное близостью фронта, спало.

Утром мы узнали, что простоим здесь неизвестно сколько времени. Снова потянулись армейские будни. Мы ходили в поле на учения, бегали на лыжах, разбирали и собирали ППШ, винтовки, проводили учебные тревоги и вновь разбирали и собирали ППШ, винтовки, чистили их.

Как-то наш лейтенант получил приказ передать взвод другому лейтенанту, и это было самое значительное событие в нашей жизни. Новый командир оказался тоже опытным офицером и хорошим товарищем, так что во взводе ничего не изменилось.

26 декабря лейтенант послал меня зачем-то в штаб. Я только вернулся с занятий и успел почистить оружие. Чтобы не делать этого вторично, я попросил разрешения идти без винтовки. Когда я вернулся, командир моего отделения Саша приветствовал меня внеочередным нарядом.

— За что? — удивился я.