Немцы так близко от меня, что одной очередью я могу снять их всех. Но что дальше? Я представляю, как бронетранспортер кинется на меня и раздавит своими гусеницами.

Бессильно и вяло движутся мысли. Почему же я не стреляю? Боюсь смерти? Но почему я не боялся ее сегодня ночью?

Вдруг стрельба с соседнего танка на мгновение прекращается, и до меня доносится стон пулеметчика, лежащего сбоку от меня. Я вижу, как фашист направляет пулемет в его сторону. И тотчас чувствую, как с меня спадает тяжкий груз вялости и напрягается воля. Молниеносно поднимаю автомат и стреляю, стреляю в гущу белых халатов до тех пор, пока не смолкает автомат. Бронетранспортер резко поворачивается и уходит, в кузове его не белеет ни один халат. Только ручной пулемет болтается у борта и выглядывает локоть повисшего на пулеметном ремне гитлеровца.

Я снова обессилен и изможден, но это бессилие от усталости и величайшего напряжения — оно приятно, чисто и радостно. Беспомощный, я снова чувствую себя хозяином боя.

Перед глазами движутся, движутся желтые круги, и я теряю сознание…

Я прихожу в себя от острой боли в ноге и с недоумением оглядываюсь.

Почему я в доме? Как я сюда попал?

Над моими ногами кто-то склонился. Когда человек поворачивается ко мне, я узнаю нашего фельдшера.

— Потерпите немного. Я сделаю вам перевязку, — говорит он.

— Чем кончился бой? — спрашиваю я.

— Теперь вам не до боя…

— Чем кончился бой? Выбили немцев из села?

— Нет, — смеется фельдшер. — Их разбили в селе. Ни один не ушел. Все лежат.

Радость распирает грудь, мне хочется рассказать, как я стрелял по бронетранспортеру, но вместо этого я спрашиваю, где тот боец, что лежал рядом со мной в саду. Но откуда фельдшеру знать это — ведь раненых подбирают санитары.

— Дайте шину! — кричит фельдшер и рассматривает рану. — Его лицо на миг становится тревожным, но он быстро берет себя в руки и спокойно говорит: — Мелочь! Через полтора месяца снова будете на фронте.

Я силюсь приподняться и взглянуть на рану, но он резким движением укладывает меня. Мне вспоминается первый день пребывания на фронте, когда этот же фельдшер успокаивал раненого командира нашего взвода. Он сказал ту же фразу: «Через полтора месяца снова будете на фронте». И я чувствую, как что-то страшное надвигается на меня…

Трудные переходы в бурные ночи, в мороз и ветер, по колено в снегу и весь тяжкий солдатский труд теперь предстают предо мной совсем в ином освещении… Месить снег на бесконечных дорогах, мерзнуть, не спать ночей, падать от усталости, но гнать врага со своей земли и идти вперед! Это я готов делать и сейчас, чтобы всегда была свободна родная земля.

1944–1946

Жизнеописание послушного молодого человека

Карабутеня́

1

Иоанн Иоахимович Карабут родился в мае 1903 года. Следует сразу же сказать, что юного Карабута никто не называл так, как было записано в церковной метрической книге, — Иоанн. Звали его обыкновенно Ивасем, Ваней, Ваньком и Иваном, причем в ранние годы его жизни последняя форма употреблялась только когда его дразнили.

После того как он научился ходить, стал выбегать на улицу и, таким образом, вышел за пределы семейной среды, возникла потребность и в фамилии. Но и тут его не величали так, как было записано в упомянутом уже акте гражданского состояния, — Карабут, а, принимая во внимание возраст, звали Карабутеня́. Больше того, говоря о нем в третьем лице, применяли местоимение «оно», а не «он», хотя он был несомненно он, что подтверждалось как фактическими данными, так и записью в помянутой метрической книге.

За первые четыре года своего существования Карабутеня приобрело определенный опыт и выработало совершенно определенные взгляды, быть может не столь широкие и глубокие, но, во всяком случае, достаточные, чтобы жить в обществе.

У него не было никакого сомнения в том, что есть боженька, который все знает и видит и основная функция которого — наказывать. Наличие этого верховного существа подтверждалось тем, что любая новаторская инициатива ребенка, вызванная, с одной стороны, природной живостью, а с другой — житейской неопытностью, пресекалась фразой: «Нельзя. Боженька накажет!»

Оно также знало, что нельзя болтать ногами, сидя на скамье или на стуле, а то умрет мама.

Что нельзя говорить непристойные слова, а то наколют язык иголкой. Правда, этого мать никогда не делала, но Карабутеня воспринимало все, что говорили старшие, как факт и потому очень осторожно повторяло дома новые слова, услышанные от старших братьев или от товарищей на улице.

Карабутеня верило, что если в среду, в пятницу и вообще в пост есть скоромное, то еда выступит на лбу.

То же будет, если съесть что-нибудь в воскресенье или в праздник до того, как выпустят из церкви.

Нельзя без позволения брать сахар и вообще сладкое.

Надо уважать старших. Нельзя говорить старшим — «врешь», «дурак», обращаться к ним на «ты», передразнивать и показывать им фигу.

С каждым днем и месяцем Карабутеня набиралось опыта, и его взгляды ширились, крепли, а иногда и менялись. Как правило, этот процесс сопровождался неприятностями. Например, мальчуган с готовностью слушался советов. Это было вполне понятно — ведь их давали старшие и родные. Однако на пятом году жизни Ивась убедился, что советов надо слушаться не всегда. Этот случай определенным образом отразился на его мировосприятии, и потому на нем следует остановиться подробнее.

Рядом с двором Карабутов стояла пустая хата. Их сосед-угольщик выехал, как тогда говорили, «на легкий хлеб», то есть попал в число переселенцев на Охмалу — так крестьяне называли тогда Акмолинскую губернию, — и его жилище служило теперь пристанищем для воробьев. Им теперь некого было бояться, и они издырявили сплошь соломенную крышу опустелой хаты. Хозяйское сердце Каленика Шинкаренко — первого богатея в селе, жившего по соседству и купившего усадьбу угольщика, обливалось кровью, когда он слушал чириканье воробьев и смотрел на дырки в крыше.

Но у детворы это громадное количество воробьиных гнезд разжигало охотничьи инстинкты и возбуждало сладостные мечты. Однажды ватага мальчишек и девчонок, убедившись, что на дворе у Шинкаренко никого не видно, решила осуществить свои мечты. Отряд, который, кроме Ивася, состоял в основном из многочисленных сыновей и дочек жившего напротив Карабутов Бражника, потихоньку прокрался на приобретенную Шинкаренко территорию.

Лачужка угольщика была жалкая, низенькая, приземистая, но все же добраться до стрехи без лесенки оказалось трудно. По этой-то причине Ивасю и выпала наиболее почетная и самая интересная задача — доставать яйца. Его, как самого маленького, поставили на плечи старшему в компании — четырнадцатилетнему Миките Бражнику, и Ивась с замирающим сердцем засунул руку в дырку под стреху. Нащупав теплый пух, он охрипшим от счастья голосом прошептал:

— Есть!

В другой дырке тоже было гнездо, в третьей — тоже… В каждом гнезде были теплые рябенькие яички, и каждый раз, как Ивась подавал их Миките, гурьба детей затихала, словно не веря такой неожиданной, невероятной, просто фантастической добыче.

Не обращая больше внимания на двор Шинкаренко, дети увлеченно продолжали свое дело, а в это время старый Каленик невзначай глянул в окно и увидел злоумышленников.

— Чтоб вам подохнуть! — заорал он так, что его старуха, не понимая, в чем дело, чуть не сомлела с перепугу. — Всю кровлю раздергают! От воробьев не убережешь, а тут еще этих разбойников принесло, чтоб им подохнуть, прости господи!

Он стремглав выскочил из дому и помчался на место происшествия.

— Ах вы, сукины дети! Вот я вам!

Ребятишки на миг оторопели от неожиданности, потом шуганули со двора с той же поспешностью, с какой за полчаса до этого снялись со стрехи перепуганные воробьи. Ивась бежал изо всех сил, и сердечко у него колотилось от страха при мысли, что он может отстать и попасть в руки разгневанного Шинкаренко.