— Немцы или итальянцы?

— Немец.

Валенок оттаял, и я почувствовал, что портянка мокрая. Разулся и перемотал портянку на другую сторону.

Старик взялся проводить нас до села. Старуха, не говоря ни слова, серьезно, как в церкви, смотрела на мужа. Когда он надел тулуп, бабушка слезла с печи, вытащила из сундука белую женскую сорочку и без улыбки сказала:

— Может, натянешь на тулуп?

Потом подала белый платок повязать голову.

— Это же ты, бабка, себе на смерть приготовила.

— А теперь, может, пожить еще придется, — впервые улыбнулась старуха и, перекрестив всех, заперла за нами дверь.

Мы шли по дороге, совершенно не таясь. Ночью немцы боятся ходить, уверял старик. Когда мы, наметив план операции и распределив роли, свернули с дороги и пошли к огородам, я почувствовал, что палец вылез из валенка. Останавливаться было поздно. Я шел во второй паре спереди и думал не о задании, а о том, как помочь своему горю.

«Эврика! Нашел!» — мелькнуло в голове.

Я натяну на ногу рукавицу, а сверху драный валенок, а если нога в рукавицу не влезет — отрежу напальчник и надену его на палец.

И в тот же миг, разорвав тишину, прямо перед нами бешено застрочил пулемет. Я упал. Пулемет не смолкал, пули издавали короткий зловещий звук — как всегда, когда они вонзаются близко.

Не медля ни минуты, мы, все четверо, ползком ринулись к пулемету. Земляк и Кузьмин — в первой паре, я и Саша — в нескольких шагах от них.

Пулемет сделал паузу, тотчас застучали автоматы наших разведчиков, оставшихся позади нас. Захлебываясь, снова бешено застрочил немецкий пулемет, и мне казалось, что я чувствую силу, с какой вражеский солдат нажимает на ручки.

В пяти шагах от пулеметчика мы с Сашей останавливаемся. Пулемет неистовствует, я ничего не слышу и только слежу за тем, как, сливаясь со снегом, исчезают фигуры Земляка и Кузьмина. Пулемет дает очередь в воздух, это видно по отблескам, и смолкает. Теперь доносится лишь тяжелое дыхание людей. В напряженной тишине хлопает открытая рывком дверь дома, и в ту же секунду мы с Сашей бьем из автомата по дому, по дверям, по окнам.

Не снимая руки с затвора, я прислушиваюсь. Возле дома тихо, но с дальних улиц доносится шум растревоженного лагеря. Слышен галоп всадников, выкрики команд. Проползают, волоча темный сверток, Земляк и Кузьмин. Загорается зеленая ракета, и я успеваю заметить, как мои товарищи падают на пленного, закрывая собой его зеленую шинель. Ракета гаснет, но мы с Сашей продолжаем лежать, пока не стихает прерывистое дыхание тех, кто потащил «языка». И в этот момент я со всей остротой ощущаю, как тонка ниточка, связывающая меня с жизнью.

Снова взвивается ракета. Перед тем как уткнуться в снег, замечаю на пороге дома фашиста. Он лежит, свесив растрепанную голову через порог, вытянув вперед руки, словно пытается достать каску, шага на два откатившуюся от него.

Бесконечно долго горит ракета. Как только она гаснет, мы начинаем отползать. Слева от нас вспыхивают пулеметные очереди, но пули летят куда-то далеко в сторону. В перерыве мы снова слышим крик на улице и, кажется, шаги во дворе. Мы даем две короткие очереди по направлению звука и быстро отползаем еще.

Стрельба усиливается, теперь уже пулеметы бьют с двух сторон, но в поле фашисты не идут… На это мы и надеемся. Ведь немцы не знают, сколько нас. Может быть, тут притаилась целая рота автоматчиков? А выстрелы из темноты всегда страшны.

Когда мы отползаем от двора метров за двести, доносится знакомое завывание. Мина разрывается, и в свете ракеты прямо перед нами вырастает столб черного дыма. Пряча голову в снег, я слышу, как воздух наполняется разнотонным воем. Десять минут бушует сплошной огненный ливень. В зеленом свете ракет с молниеносной быстротой из снега вырастают и тотчас медленно оседают черные кудрявые вербы. Ракета гаснет, и кажется — огонь передвигается к нам. Мимоходом вспоминаю о своем большом пальце на ноге и понимаю: палец — это мелочь… Главное — куда продвинется выросший перед глазами лес черных деревьев.

Снова ракета, и я с облегчением вздыхаю всей грудью — мины рвутся все дальше и дальше.

Используя каждую минуту темноты, мы ползем вперед, туда, где только что рвались мины.

Внезапно гром разрывов стихает, и лишь пулеметы строчат со всех сторон. Теперь я пробую пошевелить пальцем и чувствую, как он болит. Болит, — значит, жив! О, палец — это вовсе не мелочь…

Вскоре смолкают и пулеметы. Мы с Сашей напряженно прислушиваемся. Нет, погони нет. Да и кто рискнет идти в неведомое?

На дороге мы все встречаемся. Старик жив, и я страшно этому рад. Мне кажется, что во всей сегодняшней операции самым страшным было бы принести старушке печальную весть. Развязываем пленнику ноги, и теперь идти нам легче.

Отойдя подальше от села, мы присаживаемся отдохнуть. Я, сняв валенок, растираю палец снегом, потом надеваю на него напальчник от рукавицы, обматываю портянкой и чувствую себя прекрасно.

Позади взвиваются ракеты, но теперь они нам не страшны.

— Неужто вы не боялись? — спрашивает старик.

— Некогда, дедушка, бояться, — пробуждается от задумчивости Земляк. — Надо ведь было его схватить, связать, потом тащить. Тут не до страху.

Старик недоуменно пожимает плечами и, глядя на гитлеровца, говорит:

— Как же это получилось? А может, я сплю?

По дороге я объясняю старику суть этой психологической операции. Идея моя, и я рад заполучить слушателя.

— Представьте, вы стоите на посту, вдруг подозрительный шум. Все ваше внимание сосредоточивается на месте, где что-то шевельнулось. Прибавьте еще выстрел из темноты, да по вас, способны вы будете оглядываться? Вряд ли. Когда часовой слышит впереди выстрелы, он уже не может отвести глаз от места, откуда стреляют. А если часовой сам начнет стрелять, он не слышит, когда к нему подкрадываются. Так что взять часового, когда он стреляет, легче легкого.

— Легко-то легко, — соглашается старик, — да боязно, чай!

— Верно. Мешает только страх. Не надо бояться, и победа ваша. А что мины нас не зацепили, так ведь солдат не без счастья…

— Воистину — смелого пуля боится, — убежденно говорит старик и обращается к немцу: — Ком, ком, пан!.. Яйки, млеко, масло? У-у, чертяка!

На хуторе я захожу к старику подшить валенок, а остальные быстро шагают вперед.

Пятый час утра, бабуся растопила печь. Пока сушатся портянки, я кое-как пришиваю к подошве заплату.

Заходит соседка с немым вопросом в широко раскрытых глазах, долго глядит на меня, потом на стариков.

— Наш, не бойся, — смеется старик, — разведчик.

У женщины глаза сразу становятся блестящими, она подходит ко мне и целует небритое лицо.

— Первенький наш!

Мне неловко, но женщина не замечает этого и гладит меня по голове, ощупывает одежду.

— Наш!

Через полчаса набивается полный дом народу.

Я уже позавтракал, зарядил два автоматных диска, мне пора уходить, а люди просят побыть еще хоть немножечко.

— Только поглядеть! Два года не видали.

На дворе совсем рассвело, когда наконец я вышел из дома.

Приближаясь к селу, где стоит наш полк, я слышу подозрительные разрывы. Иду быстрее и вижу, как четыре самолета заходят над селом, снижаются, взмывают вверх и снова заходят над селом.

У самого села один самолет пролетел прямо надо мной. Останавливаюсь, стреляю из автомата и какую-то секунду провожаю самолет взглядом.

Нет, не падает.

Я поворачиваюсь, чтобы идти дальше, и от неожиданности делаю шаг назад. Прямо передо мной, в радиусе метров двадцати, фонтанами взмывает снег.

Шрапнель?

Шум мотора заглушил взрыв. Мне становится весело.

— Так ведь убить можно! — кричу я вслед самолету и продолжаю свой путь.

Когда я вхожу в село, воздушный налет уже заканчивается, по улице пробегает пехота; занимая оборону на огородах, тянут станковые пулеметы. Меня охватывает тревожное возбуждение. Прохожу еще с полкилометра и останавливаюсь.

«Снова в резерве штаба полка», — мелькает мысль, и я сворачиваю в первый же двор.