Душин посмотрел в окно.

— Осень нынешняя, кажется, будет хлюпкой. Помесим мы грязь в Кумушкином Раю.

— Раз уже сентябрь мокрый да хмурый, то на октябрь и надеяться нечего, — махнула рукой Евгенушка. — Пойдут такие штормы, что только держись, рыбаки.

— У них нервы крепкие, — заметил Душин.

— Это верно. Ходила я с ними в море, знаю.

Дарья поставила табуретку возле Евгенушки, села рядом.

— Вот и управилась я. А ты из школы?

— Из школы.

— Все-таки работаешь понемногу?

— Дали несколько часов. Штат-то у них заполнен.

— Все же к своему делу приставлена.

— Я и не обижаюсь. Спасибо им и за это.

— А Галочка?

— Уроки готовит. А я сюда завернула, Кирилла Филипповича навестить.

— Спасибо, Ивановна, — застенчиво проговорил Душин.

— Как-никак, — продолжала Евгенушка, — а мы с Филипповичем давнишние друзья. Когда-то он квартировал у нас.

— Что там — квартировал. Жил как в родной семье.

— Наконец и своей семьей обзавелись… да вот… горе-то какое случилось.

— Живой о жизни должен думать, не век же ему горевать. Встретится хорошая женщина, и Филиппович снова женится, — сказала Дарья.

— Никогда, — покачал головой Душин.

— Мой Гришенька тоже так думал, когда умерла его Дарья, тезка моя. Часто, бывало, рассказывал мне о ней. А вот женился же.

Душин, все время смотревший в раздумье на море, вдруг приподнялся с табуретки, потянулся к окну.

— Идут, — сказал он.

— Кто? — машинально спросила Дарья.

— Наши с моря возвращаются.

— Батюшки мои! — спохватилась Дарья. — А у меня баня не топлена. Побегу.

— Идем вместе, я помогу тебе, — сказала Евгенушка, вставая.

— И я с вами, дрова буду колоть. Все равно больных нет, — и Душин стал торопливо развязывать тесемки халата.

Гитлеровцы осатанело рвались к Ленинграду, Москве и Ростову. С фронтов приходили нерадостные вести. Наши части отходили с упорными, жестокими боями: они изматывали, обескровливали врага, но вынуждены были временно отходить на восток, оставляя десятки городов и сотни населенных пунктов. И чем неутешительнее были эти вести, тем с большим упорством трудились рыбаки.

В летнюю путину добыли много осетра, судака и леща. И осенняя путина началась удачно. Бычок шел несметными косяками, его брали двумя драгами, наполняя почти доверху байды и трюмы моторных судов. На приемном пункте едва успевали принимать рыбу.

Суда приближались к берегу стройной кильватерной колонной, как настоящие боевые корабли. Во главе флотилии, под красным вымпелом, по-прежнему шел «Буревестник». Пронька, храня славные традиции «двухсотников», никому не уступал первенства.

Над морем и побережьем низко плыли, подгоняемые северным ветром, мутно-свинцовые тучи. Моросил мелкий надоедливый дождь. Кондогур и Панюхай отсиживались в кубрике. Кавун, Васильев, Кострюков, Лукич, Пронька и остальные рыбаки собрались на палубе. На берегу уже толпились женщины.

— Эх, и закатимся сейчас в баньку! — в предвкушении наслаждения потирал руки Васильев.

— Дымит, — протянул руку Кострюков в сторону поселка. — Труба дымит.

— Чтоб моя Дарьюшка да не постаралась баню истопить? — с гордостью подхватил Васильев. — У нее всегда все в аккурате.

— А вон и она, твоя Дарьюшка, — толкнул его Кострюков. — Видишь? С узлом стоит.

— И я бачу свою жинку, — сказал Кавун.

— Вот окаянные бабы, завели какой порядок, — улыбнулся Васильев. — Не помывшись в бане, домой не ходи.

— Хороший порядок, — одобрительно сказал Кострюков. — Что может быть лучше доброй бани после холодной морской ванны, а?..

— Стоп! — крикнул Пронька мотористу.

Мотор заглох. «Буревестник» по инерции прошел еще немного и остановился, качаясь на волнах.

— Заякорить!..

Через несколько минут от всех судов отчалили байды, доставившие на берег рыбаков. Дарья, передавая мужу узел, сказала:

— Тут, Гришенька, и твое белье, и Кострюкова, и Лукича, и Кузьмича, и Пронькино, и дедушки Кондогура, и…

— Ладно, ладно, — перебил Васильев, — разберемся, Дашенька. Лишь бы бабушкино белье сюда не попало. Кого мы потом в него наряжать будем?

Все засмеялись. Кавун, разворачивая газетный пакет, допытывался у жены:

— А рушник е?

— Е, е! — отвечала жена.

— И мочалка е?

— Та невже ж без мочалы?

— А исподне е?

— Ну и дотошный ты мужик, ей-богу! Все есть, — вступилась Дарья, — идите мойтесь, а то баня остынет.

— В самом деле, поторопимся, братцы. Что за мытье в холодной бане! — и Кострюков зашагал в поселок. За ним поспешили остальные.

Парились там же, где и мылись. Над печью был вмазан опрокинутый вверх дном средней величины котел, обложенный осколками чугуна. Пылавшие в печи дрова нагревали воду в большом котле, одновременно накалялись докрасна опрокинутый котел и чугунные осколки. Холодная вода подавалась через желоб в огромную бочку, стоявшую у стены.

Первым вошел в мыльню дед Кондогур. Он зачерпнул полный ковш кипятку и плеснул на малиновое пузо опрокинутого котла. Мыльня мгновенно огласилась змеиным шипением, пар, схватываясь, устремился к потолку и, остывая, стекал по стенам вниз..

— Добре! — послышался басистый голос Кавуна.

Вошли Кострюков, Васильев, Пронька с отцом и другие рыбаки, а Кондогур все плескал и плескал кипяток на раскаленный чугун. Мыльня была просторной, вместительной, но в ней стоял такой густой пар, что не сразу отыщешь бочку с холодной водой и котел с кипятком. Панюхай вошел последним. Стоял невообразимый шум и гам. Рыбаки перебрасывались шутками, гремели тазами, плескались водой. То и дело раздавались взрывы смеха. Ничего не видя, Панюхай пробирался ощупью. Столкнувшись с кем-то, он предупреждающе крикнул:

— Ты, чебак не курица, гляди, струмент мне кипятком случаем не ошпарь.

— Го-го, деда! Уж не думаешь ли ты жениться?

— Непременно.

— Небось, и невеста есть на примете?

— А как же! Без невесты, чебак не курица, в таком деле рази обойдешься?

Раскатистый хохот оглушил Панюхая. Он зажал руками уши, подождал немного, потом отнял руки, но рыбаки все еще хохотали.

— Эй, дружок! Где ты? — гаркнул Панюхай.

— Тута! — откликнулся Кондогур с верхнего полка, нахлестывая себя по спине и груди дубовым веником, на котором уже не осталось ни одного листочка; во все стороны торчали одни голые прутья. — Полезай сюда.

Панюхай взобрался к Кондогуру, растянулся на полке вниз брюхом, попросил друга:

— Ты мне спину бы того… веничком. Уважь, дружок. Меж лопатками свербит.

— Это можно. Сейчас я живым манером.

И Кондогур принялся охаживать веником Панюхая. Вначале тот крепился, но под конец взвыл:

— Ой, полегче, дьявол! У меня, кажись, на спине кожа отлипла.

— Жени, жени его, дедушка Кондогур! — послышалось снизу. — Поддай ему пару! Притворяется он!

Панюхай, не переставая стонать, сползал вниз. В мыльне звенел веселый хохот рыбаков.

После бани Кондогур усердно потчевал Краснова и своего друга Панюхая крепким заварным чаем, однако сам почти не прикасался к чашке. Он беспрестанно попыхивал трубкой, сделанной ему Душиным взамен раздавленной. Трубка была глиняная, таких же внушительных, как и первая, размеров — с кулак. Краснов, кашляя, обеими руками отмахивался от дыма; наконец не выдержал, сказал:

— Да разве же это трубка? Настоящая паровозная топка.

— Он меня, Лукич, в копченого чебака обратил, — пожаловался Панюхай.

— Просто дышать нечем. Пойду-ка я на воздух. Спасибо за чай, — и Краснов удалился.

— Ты уж, Лукич, не прогневайся! — крикнул ему вслед Кондогур. — Не могу без трубки. Я без нее, что рыба без воды…

Но Михаил Лукич ушел от Кондогура не потому, что не выносил дыма. Он вспомнил, что у него в кармане лежит повестка на имя Проньки. Сына вызывали в райвоенкомат, а он, голова еловая, и забыл об этом. Дома Лукич не застал сына и отправился в клуб, где коротала свободное время молодежь.