Опустив голову и сложив на коленях праздные теперь руки, она долго сидела — неподвижно и безмолвно. Пушки уже не стреляли, и вокруг стояла тяжелая гнетущая тишина. Но вот до ее слуха донесся какой-то неясный шорох. Нет, не шорох… Кто-то неровными, спотыкающимися шагами прошел по двору и остановился у открытой настежь двери.

«Немец… — как от прикосновения чего-то склизкого, содрогнулась при этой мысли Акимовна. — Да, видно, еще и пьяный… А может наш раненый солдатик?..» — она кинулась к двери.

Опираясь о косяк, в просвете двери стояла женщина с изможденным, покрытым пылью лицом, с растрепанными волосами. На руках она держала спящую девочку. Акимовна прищурилась, потом широко открыла глаза.

— Ты? — она задохнулась. — Ты?.. Голубка ж моя…

Анка, не проронив ни слова и не выпуская из рук ребенка, шагнула через порог и грохнулась на пол.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

С рассветом над обрывом закружились мартыны, вскрикивая пронзительно и дико…

Мартыны, внешне похожие на чаек, но только крупнее их, — хищные морские птицы, прожорливые и ненасытные. Они летают над морем стаями, жадно выслеживая добычу. Их обходят стороной мирные плаксивые чайки.

Заметив буйки и цепочки поплавков, мартыны стремительно бросаются вниз, бьются над водой, выхватывают когтистыми лапами из сетей рыбу, тут же, в воздухе, разрывают ее в куски и мгновенно пожирают. Не брезгуют морские хищники и падалью. А утопленника, всплывшего на поверхность и прибитого волнами к берегу, они обезображивают своими стальными клювами до неузнаваемости.

…Павел открыл глаза, приподнялся на локтях. Он проснулся от доносившихся с берега истошных воплей мартынов.

— У-у, аспиды, погибели на вас нет… — выругался Павел. — Ишь, как горланят, жадюги. И без вас тошно…

Он обвел комнату мутными глазами и увидел на столе пустые бутылки, недоеденные куски ветчины, ломти хлеба. Трещала с похмелья голова. Павел встал с койки, проверил бутылки и стаканы — ни капли коньяку. Выпил кружку воды — стало еще хуже.

— Муторно, черт возьми, будто в килевую качку на море… — он стиснул голову руками и снова лег на койку. — «Как же все это было?… — задумался он, но мысли путались в тяжелой, как чугун, голове. — Так… начнем вот с чего… с завода…» — закрыл глаза и стал смутно припоминать события последних дней.

…Завод спешно эвакуировал оборудование. Городу угрожала опасность. На территорию завода были поданы вагоны. Мастер токарного цеха Зальцман заявил дирекции:

— Мы еще поработаем на оборону. Пускай другие цехи грузят свое имущество и вывозят семьи рабочих. Большинство из нас народ холостой, и мы покинем завод с последним эшелоном.

— Вы настоящий патриот и человеколюб, Моисей Аронович, — говорил растроганный сосед по станку.

В патриотизме Зальцмана никто не мог усомниться: он лучший мастер на заводе, он первым записался в ополчение, заявив при этом: «Враг может переступить через наши трупы, но не победить…»

Последнему эшелону не пришлось отправиться в далекий путь, он застрял на вокзале. Прорвавшие фронт немецкие танки отрезали город. В тот же день высоко в небе появились «юнкерсы» и «хейнкели», охраняемые «мессершмиттами», и на завод, вокзал и порт обрушился бомбовой груз…

«А дальше? — спросил себя Павел, напрягая мысли. — Вспомнил! Все вспомнил…»

Зальцман и Павел сидели в домике на окраине и прислушивались: на подступах к городу шел жаркий бой. Он длился до поздних сумерек. Потом все сразу стихло. Зальцман, поглаживая лысину, загадочно посматривал на Павла. В тусклом свете синей электрической лампочки его глаза светились матовым блеском.

— Не боитесь, Моисей Аронович? — тихо спросил Павел.

— Нет, — помотал тот головой.

— Но ведь они убивают евреев.

— Вранье. Убивают тех, кто сопротивляется. Но щедро вознаграждают всех, кто их ждет, радушно встречает и верно служит им…

На рассвете снова загремели пушки и быстро смолкли. А утром в город вошли немцы. Зальцман весь преобразился. Павлу показалось, что его хозяин даже как-то помолодел. А тот, улыбаясь, положил ему на плечи руки, сказал:

— Все, Павлик. Осталось только кончить войну и на отдых. Теперь я не Моисей Аронович Зальцман, а Ганс Зальцбург. С восемнадцатого года, почти четверть века, носил я чужое имя…

— Почему, Моисей Аронович? — удивленно и растерянно посмотрел на него Павел.

— Так было надо. И не поминай больше Моисея Ароновича.

— Значит… вы не еврей?

— Ганс Зальцбург — ариец! — с высокомерной торжественностью произнес он, вскинув голову. — Чудак! Я принадлежу к высшей расе. Я могу помочь тебе стать большим человеком. Я верю, что ты будешь служить великой Германии душой и сердцем. Так?

— Буду, Моисей Аронович, служить верой и правдой!

— Дурак… — нахмурился Зальцбург. — Сказано тебе, что нет больше Моисея Ароновича, а есть господин обер-лейтенант.

— Прошу прощенья… — смущенно пробормотал Павел. — Запамятовал. В голове все перепуталось.

— Ладно, — смягчился Зальцбург. — Хочешь быть атаманом на Бронзовой Косе?

Это так ошарашило Павла, что он не мог и слова вымолвить. Глотая слюну, только кивал головой в знак согласия и глупо улыбался.

— В хуторах и станицах нам такие атаманы очень нужны.

— Благодарствую… господин обер-лейтенант.

А потом явился официант Жорж, работавший в ресторане «Чайка». Жорж и Зальцбург, вскинув правые руки, приветствовали друг друга громогласным: — Хайль Гитлер!..

Павел тоже, чтобы не ударить лицом в грязь, поднял руку, громко выкрикнул:

— Хай Гитлер!..

Жорж и Зальцбург самодовольно улыбались, хлопали его по плечу… Потом пили коньяк, закусывали салом и ветчиной. Жорж и Зальцбург разговаривали больше на немецком языке. Павел на это не обижался, он был доволен своими хозяевами, которые не чурались его, сидели за одним столом и угощали его тем, что сами пили и ели… Уходя, Зальцбург дал Павлу квадратный листок бумаги, на котором была нарисована свастика, похожая на паука, и сказал:

— Тут написано: «Квартира майора Роберта Шродера и обер-лейтенанта Ганса Зальцбурга». Прибей на калитке. Тебя никто не тронет. Никуда не отлучайся и жди меня.

«Вот тебе и официант… — изумленными глазами посмотрел Павел на Шродера. — Майор!..»

День прошел спокойно. А с вечера у моря защелкали выстрелы. Они то смолкали, то через некоторый промежуток времени возобновлялись.

«Большевиков убивают…» — прислушиваясь к выстрелам, догадался Павел.

И он не ошибся. Гитлеровцы действительно расстреливали пленных советских воинов, добивали тяжелораненых, а трупы сбрасывали с обрыва в море.

Так, с большим трудом, Павел размотал спутанный клубок мыслей и постепенно восстановил в притупившейся памяти все события.

«Неужели я буду атаманом?» — подумал Павел. К сердцу подкатилось что-то приятно-щекочущее, и он сладко потянулся в постели. Потом рывком вскочил с койки, в одних трусах вышел в садик, встал на скамейку. Скрытый густыми ветвями сирени, он посмотрел через забор. На востоке, за далеким морским горизонтом, полыхало пожарищем предутреннее зарево. А над крутым берегом, то падая вниз, то взмывая кверху, оголтело метались мартыны, оглашая воздух голодными криками.

— Так и есть, большевиков стреляли ночью, — вполголоса проговорил Павел. — Вот уж попируют мартыны…

Заслышав тяжелые шаги, повернул голову. По улице шли два немецких автоматчика. Павел пригнулся, соскочил со скамейки. Шаги все ближе, ближе. Вот замерли у калитки. У Павла гулко застучало сердце, он даже перестал дышать. Немцы перекидывались отрывистыми короткими фразами. Павел понял из их разговора только четыре слова: «Роберт Шродер… Ганс Зальцбург…» И когда гулкие шаги стали удаляться, Павел облегченно перевел дух, однако подумал:

«Одни прошли мимо, а другие могут зайти. Увидят, что русский, и вышибут из меня душу…» — он ощутил во всем теле холодный озноб.

Не успел Павел унять дрожь, как снова послышались шаги, быстрые и уверенные. Павел машинально перекрестился, в страхе зашептал: