На пирсе стояли Кавун, Васильев и Кострюков, поджидая суда. Первым пришвартовался «Буревестник». Становились на прикол поочередно «Темрюк», «Ейск» и остальные суда. На деревянном помосте пирса сразу стало людно.

— Это чудовищно… но факт… — покачал головой Жуков, подходя к Васильеву, Кавуну и Кострюкову. — Какая неслыханная подлость! Без объявления… из-за угла напасть.

— Они на рассвете, когда люди спали, наши города бомбили, — сказал Кострюков. — По радио передавали.

У Жукова задергалась щека.

— На рассвете?.. Города бомбили?..

— Бомбили, — подтвердил Васильев. — Севастополь, Одессу, Киев, Минск…

К Жукову подошел шофер, слегка потянул за рукав гимнастерки:

— Андрей Андреевич, едемте скорее. Вас вызывают в обком.

— Едем, едем, — заторопился Жуков. — До свидания, товарищи…

На взгорке, у обрыва, возле райкомовской машины стояли Анка и Евгенушка. Девочки играли в стороне, о чем-то беззаботно щебетали. Дубов сдавал приемщику рыбу, и Евгенушка дожидалась его. Жуков поздоровался с подругами, пристально посмотрел на них, спросил Анку:

— Орлов был на Косе? — тут же, досадуя на себя, подумал: «К чему этот вопрос?»

Анка покачала головой:

— Нет, не был. Прилетал его товарищ. Орлова срочно отозвало командование.

— Так… — задумчиво произнес Жуков. — Война — не мать родна.

Евгенушка заплакала.

— А вот падать духом не следует, Евгения Ивановна. Надо крепиться.

— Андрей Андреевич, пора, — напомнил шофер.

— Поехали, — Жуков сел в машину. Он еще раз взглянул на Анку и Евгенушку, ободряюще сказал: — Крепитесь! — и кивнул шоферу: — В обком!..

Всю ночь шли приготовления к проводам рыбаков, призванных по мобилизации. Во всех окнах светились огни, никто не спал. До сна ли было? Война — не прогулка, и все понимали, что многим не суждено вернуться в родной дом.

После внеочередного партийного собрания, на котором был избран секретарем парторганизации Григорий Васильев, Анка и Евгенушка пошли домой вместе. Анка должна была взять Валю, но девочки уснули еще с вечера. Она решила не будить дочь, осталась помогать подруге печь хлебы, сушить сухари, жарить мясо. Ожидая мужа, Евгенушка поминутно оглядывалась на дверь. Прислушивалась.

— Осталось быть вместе несколько часов, а его все нет. Время-то уж за полночь?

— Ах, Гена! Надо же ему проститься с рыбаками, — упрекнула ее Анка.

— Пора бы и дома быть.

— Не на гулянке, чай, пропадает. Тебе ли не знать своего мужа.

— Знаю, — сквозь слезы проговорила Евгенушка. — А сердце тревожится…

— Ох, нисколько ты не щадишь свое сердце, сама добиваешь его, дуреха, — рассердилась Анка. — Неужто нет в тебе ни капельки мужества?

— Ни капельки, — покорно согласилась Евгенушка.

— А помнишь, что сказал Андреевич? Крепиться надо.

— Да уж я и то креплюсь, подруженька, — всхлипнула Евгенушка.

— А ну, поскорее вытри слезы. Слышь, калитка хлопнула. Ему, небось, и без того тяжко.

Скрипнула дверь, и в жарко натопленную избу вошел Дубов.

— Ну, кажись, все в порядок приведено, — сказал он, снимая фуражку. — Партийные дела сдал Васильеву. Теперь можно и в путь-дорогу собираться. Ох, и натопили же вы, бабоньки…

— Погоди, погоди, — присмотрелась к нему Евгенушка. — Что-то глаза у тебя помутнели… Выпил?

— Есть немного. На прощанье, Гена.

— Немного, да еще на прощанье, так и быть, можно, — она обняла мужа, припала головой к его груди.

Анка заторопилась:

— Пойду. А ты, Виталий, отдыхай перед дорогой.

— Не спеши, — оказал Дубов. — Поужинай с нами.

— Не могу. Отец на дежурстве, дома никого нет. А дочка пусть у вас спит. До завтра! — и она ушла.

Рано утром со всех концов хутора потянулись бронзокосцы к сельсовету, где ожидали мобилизованных два колхозных грузовика. Одни шли молча, глядя на пыльную дорогу, другие пели веселые песни, третьи неутешно плакали. Сашка-моторист, изрядно выпивший, прощался с малыми и старыми, награждая всех звонкими поцелуями. Девушки, убегая от его крепких объятий, с визгом рассыпались в стороны.

— Эх-те, жиголо вам в бок! — весело грозил им Сашка. — Такого парня чураетесь? Да я, можно оказать, первый на Косе жених-раскрасавец, а?

— Только слегка засидевшийся в невестах!

— Устарел малость! — дразнили его девушки.

— Это я-а-а-а в невестах? — Сашка сделал зверское лицо и бросился за ними вдогонку. — Вот сейчас я вам покажу невесту!..

Дмитрий Зотов уже стоял возле грузовиков со своей голубоглазой Таней и о чем-то тихо разговаривал с ней. К ним подошли Дубов и Евгенушка с дочкой.

— Не пора ли трогаться, годо́к? — спросил Дубов.

— Пора, — ответил Зотов.

Из сельсовета выбежала Анка, окликнула Дубова:

— Виталий! Возьми список. Ты за старшего, — и скомандовала: — По машинам!

За Анкой вышел Васильев.

— Да не торопи ты людей, Анка! — взмолилась Евгенушка. — Дай наглядеться перед разлукой такой…

— Опаздывают, Евгения Ивановна. Уже намного опаздывают, — и Васильев постучал пальцем по ручным часам. — А что скажут в военкомате? Моторы!..

Водители завели моторы. Дубов поцеловал соленые от слез губы жены, прижал к сердцу дочку. Часто мигая веками, поспешно отвернулся и сердито толкнул в бок Зотова:

— Ну, что рот разинул, Митя! Прощайся давай, — он пожал Васильеву и Анке руку, взобрался на кузов, крикнул: — По машинам!..

Грузовики выбежали за хутор и через две-три минуты скрылись за пригорком. В воздухе повисло облако медленно оседавшей серой пыли. Все стояли не шевелясь и молча глядели на пригорок. Но вот кто-то кашлянул, кто-то всхлипнул, разорвав оцепенение. В толпе приглушенно зашумели, послышался голос Анки:

— Не надо, Танюша… Успокойся.

Плакала жена Зотова. Евгенушка посмотрела на Таню. Глаза ее стали сухими и строгими. Она подумала:

«Если все мы только и делать станем, что плакать, то немного помощи будет от нас фронту. Этак недолго совсем раскиснуть. А это врагу на руку… Прав Жуков, не надо терять мужества…»

Евгенушка вдруг почувствовала, как в душе ее горячей волной поднялась гордость за своего мужа и его товарищей, ушедших сражаться за Советскую Отчизну. Она ласково обняла Таню и, к удивлению Анки, твердо произнесла:

— Крепись, солдатка. Не плачь, — но голос ее дрогнул, из глаз брызнули слезы.

— Да как же не заплачешь, — тихо заговорила Таня, — когда жизнь-то наша вон как повернулась… Только было расцвела, как яблонька весной… и на тебе — война… Кому она нужна?

— Правильно говоришь, дочка, — сказал Васильев. — Добились мы настоящей светлой жизни, и война нам не нужна. Но что поделаешь? Не мы ее затеяли.

— Отец в шторм погиб… В прошлом году мама померла, а теперь Митя покидает меня, — продолжала Таня, всхлипывая. — Будь прокляты фашисты эти, гадюки подколодные, — гневно произнесла она, комкая в руках носовой платок.

— Будь прокляты… — словно шорох сухой листвы, пронеслось по толпе.

— Видали? — вновь заговорил Васильев. — Тридцать семь богатырей проводил на фронт наш колхоз. Что ж, кому положено на фронте за Родину биться, а кому в тылу трудиться. Вот и будем вместе с фронтовиками — они там, а мы тут — добывать Родине победу над врагом. Нервы у нас крепкие. Выстоим…

— Правильно сказываешь! — послышался знакомый с хрипотцой голос.

Все обернулись и увидели подходившего Панюхая. За ним группами, по пять-шесть человек, шагали тридцать стариков-пенсионеров, дымя глиняными трубками.

— Правильно сказываешь, колхозный председатель, — повторил Панюхай. — Выстоим. Сила наша неодолимая. Вот она, старая рыбацкая гвардия, полюбуйся!

— Ты что это, Кузьмич?.. — Васильев окинул его недоуменным взглядом.

— На помощь колхозу пришли. На замен тех, которые на войну ушли.

Васильев на минуту задумался. Решимость стариков понравилась ему, однако он сказал:

— Все это хорошо. А не трудно вам будет? Справитесь?