— Есть каждый день! — откликнулась Евгенушка.

— Эх, жигало те… Как серебро живое! Кати-ись! — и, поскользнувшись, нырнул в трюм.

Жуков бросил ему веревку, и через минуту из трюма высунулось улыбающееся Сашкино лицо, густо усеянное поблескивающей чешуей.

— Ты, жигало. Горячись, да меру знай, — проворчал Жуков.

— Ничего. Прогулка полезная. Эх, те… Родимая! Вывози! — и рыба посыпалась в трюм.

Единоличники управились раньше, но к берегу не шли. Ждали артельных. «Зуйс» принял на себя с артельных баркасов часть груза, взял их на буксир и повел к берегу. Единоличники двинулись следом.

На берегу рыбаков поджидал представитель треста, приготовивший корзины для переноски рыбы. Поодаль стояли семьи рыбаков. Как только баркасы подошли к берегу, женщины и дети, залезая по пояс в воду, наполнили рыбой ведра, понесли домой — на «котел». Рыбаки грузили корзины, ставили их на дроги, подвозили к пункту. Женщины по два-три раза брали «на котел», и им никто не препятствовал. Представитель треста был на пункте, принимал улов. Взвешивая рыбу и делая пометки в договорных книжках, он прищелкивал языком от удовольствия, восторженно восклицал:

— Вот так урожай! Сам пять, жарь в море опять! — И впервые записал в учетную книгу богатый разовый улов бронзокосцев: триста семьдесят три центнера! Закрыл книгу, не выдержал, вновь подсчитал.

— Триста семьдесят три!..

Павел сдавал рыбу последним и позже всех возвращался домой. От пункта пошел берегом, а потом — тем проулком, в котором жила Анка. Нарочно сделал такой крюк, думая хоть издали увидеть ее. Медленно прошел мимо хижины, украдкой взглянул во двор и на окошко, но нигде не было видно Анки, и Павел, ускорив шаг, свернул на широкую улицу. Вдруг Анка вышла из-за угла, будто поджидала Павла. Остановилась и, качая на руках ребенка, спросила:

— Говорят бабы, улов нынче богатый?

Павел сверкнул глазами, отвернулся. «Вот такими огоньками светились глаза у его отца, когда он был пойман в ерике», — промелькнуло у Анки.

«Неужто не нашла другого чего спросить!» — подумал Павел и ответил:

— Не знаю. На пункте справься.

Помещение клуба заполнялось народом. До начала собрания оставался еще час, но рыбакам скучать не пришлось. Сашка бегал из угла в угол, бросал острые словечки, вызывая смех, подмигивал Анке и Евгенушке:

— Забот-то у нас… Знай, работай!

Садился за пианино, бил по клавишам, наигрывая никому неведомые мотивы и, уставившись на Дубова и Зотова, напевал:

— Друзья! Эх, те!.. Черпа-а-ай!.. — и опять подмигивал девушкам.

Сидевший у простенка Павел хмуро косился на Сашку, поглядывал на Анку. Он то поднимался, намереваясь взойти на сцену, то снова опускался на скамейку, прячась за чужими спинами. Но ни Анка, ни Сашка не замечали Павла, не видели, как у него дрожали искусанные губы.

Около Анки стояли двое ребят, и она в чем-то убеждала их. Среди шума Павел едва улавливал отрывки фраз:

— …все для себя… никто не будет за нас работать… и у каждого интерес впереди быть… Ну?..

Евгенушка тормошила девушку и парня, все повторяла:

— Да ей-же-ей правда! — закидывала голову, прикрывала глаза, смялась.

Зотов вертелся около девушек, хороводил их по клубу, нашептывая каждой:

— Сама приди в молодежную бригаду и друга своего приведи! Хорошо покажете себя в работе — в комсомол примем.

— А ну тебя… Затейник!.. — смущались девушки и с опаской поглядывали на матерей.

А со сцены все доносились звуки пианино, тонувшие в разудалом: «Эй, те!.. сили-и-и-ща-а-а-а!»

Григорий пришел в клуб раньше всех. Он часто пересаживался с места на место, выходил на воздух, жадно сосал трубку, возвращаясь обратно, нетерпеливо поглядывал на сцену. И когда там появились Кострюков, Жуков, представитель треста и еще трое рыбаков-коммунистов, Григории поднялся на сцену и несмело приблизился к Кострюкову.

— Ну как… заседали? Обсуждали мое заявление?

Голос его дрожал. Кострюков видел волнение Григория и, чтобы успокоить его, улыбнулся.

— Не кручинься, Васильев. Решили восстановить тебя в партии. Завтра поеду в район.

И крикнул в зал:

— Эй, вы! Буреломы! Переходи на штиль! Открываю собрание! Сашка! Брось дзынькать. К делу.

Рыбаки рассыпались по скамейкам.

Кострюков передал Жукову бумажку, объявил собранию:

— По-деловому давайте, коротко! Через два часа в море выходить! Читай, Жуков.

Жуков встал, зачитал заявление единоличников, подумал, повторил цифру:

— Сто двадцать семь рыбаков. К нам, в артель. Может быть, у кого вопросы имеются?

Собрание молчало.

— Как же мы, прямо так, по списку, молчком примем их или обсудим каждого в отдельности?

— А чего судить? И кого судить?

— Люди известные нам.

— Вали всех разом.

— Товарищи! Я вот почему говорю так: мы берем в артель тех, кто принимает наш устав и кто обязуется безоговорочно подчиняться новым распорядкам. А то после могут быть жалобы, что в артель кого-то втянули насильно, пользуясь его темнотой.

— За глотку того!

— За глотку брать не будем, а пускай сейчас каждый по-честному выскажется.

— К чему речи эти?

— К тому, что я сам слышал в море, кто-то не соглашался идти в артель.

— Я, — поднялся один рыбак. — По темноте не согласен был.

— Вот о чем я и толкую. Ну, а теперь просветлел?

— Просветлеешь, когда за бортом останешься. Куда один денешься? К чему притулишься? Мы уж привыкли так: куда один сазан, туда и косяк весь. Спокон веков гуртом работаем.

Жуков подсел к Кострюкову, что-то сказал ему. Кострюков согласно кивнул.

Поднялся Павел.

— Дозвольте сказать!

— Говори.

— Братцы! — он повел взглядом по залу. — Зачем перекликаться зря? Я привел до артели всех единоличников, я и ответ несу за них. По-моему так: или принимай или отказ давай.

— Павлушка! — окликнул его Григорий. — Смотри, парень, артель — дело кровное. Кровное, говорю!

— А ты что, дядя Гриша, не знаешь меня?

— Знаю…

— Так чего же. Надо будет, кровь из жил своих высосу и артели отдам до капельки, — и, покосившись на Анку, сел.

— Гляди, сосун. Материной титьки не забажалось бы…

Павел обернулся. Позади добродушно улыбались рыбаки.

Анка попросила слова.

— Артель не требует того, чтобы люди кровь высасывали из себя. От каждого вступающего требуется, чтобы он вполне осознал превосходство коллективного труда над единоличным и что новые методы лова для него есть закон.

— Скажите, грамотная какая, — обиженно проворчал Павел.

Кострюков постучал карандашом.

— Довольно!

Жуков поднялся, взял со стола заявление, потряс им.

— Товарищи! Этот документ говорит о том, что вы все сознательно, добровольно желаете вступить в артель.

— Да-а-а! Желаем!

— Все сто двадцать семь человек?

— Все-э-э!

— Хорошо. Теперь я обращаюсь к артельным. Кто выскажется из вас?

— Я!

Павла словно плетью хлестнул этот короткий возглас. «Не меня ли опять хочет укусить?..» — и через плечо сощурился на Анку.

— Товарищи! — твердо прозвучал Анкин голос. — Я против Павла Белгородцева.

— Почему? — робко выпорхнуло из последних рядов.

— А потому, что все же он кулацкий сын… Принимать его рано. Я против — пока. Пока… А потом, когда Павел докажет, что он и сердцем, и душою с нами, можно будет потолковать и о приеме его в артель. И ты, Павел, в обиду не кидайся. Сам должен знать, что рано тебе в артель. Всякое дело порядка требует. Всё.

— Я поддерживаю Анку, — сказал Жуков. — Верно говорит она. Если Павел докажет, что он с нами, примем в артель. А пока рановато…

«Вот почему ты заигрывала со мной? Привел людей в артель, а теперь меня по шапке…» — в бешенстве подумал Павел, но промолчал.

— Кто еще выскажется? — спросил Кострюков.

Желающих не оказалось. Кострюков повернулся к Жукову:

— Кончай.

— Может, еще кто выступит? — спросил Жуков.