— Не надо… не надо… Я сама… — Оттолкнула ее Анка и стала карабкаться на обрыв. Наверху пошатнулась, упала на руки Евгенушке.
— Не надо… Сама… А то… помоги… Помоги мне…
Евгенушка взяла Анку за талию и, придерживая на своем плече ее руку, повела домой. Анка шла, спотыкаясь и останавливаясь, стонала. Во дворе она вскрикнула и стала оседать. Из сарая выбежал Панюхай, увидев, отшатнулся к двери.
— Анка!.. Что ж это ты?.. Пороситься надумала… Обманула меня?.. Анка!..
Он начал без толку суетиться, скрылся в сарае, потом опять вернулся.
— Вот оно!.. Лошадь покатается по земле — шерсть останется… Молодец помрет… слава останется… Вот она… петлей на батькиной шее, срамотная слава-то… Эх, зря… — нагнул голову, уронил руки и, глянув исподлобья на улицу, прикрыл за собой плетневые двери сарая.
У ворот ротозеили кумушки, наперебой чесали языки:
— Гляди, и в самом деле рассыплется?
— Да ну?
— В положении она.
— Не видать было. Что ты, кума!
— А чего видать? Вон, нашей Устюшке бугром подпирало живот к носу, когда в положении была, а я Мишку свово до родов не в приметах носила.
— Всяко бывает… Раз на раз не приходится…
Женщины без умолку тараторили, но никто из них не помогал Евгенушке.
Она держала Анку под мышки, не будучи в силах поднять ее.
— Да подойдите же кто-нибудь… Только через порог ее… — сквозь слезы умоляла Евгенушка, готовая уронить отяжелевшее Анкино тело. Женщины посмотрели на нее презрительно, брезгливо поморщились.
— Кто в девках рожает, тому помощи нашей нет… — и разошлись.
Вскоре во двор вбежал запыхавшийся Душин. Он взял Анку на руки, внес в комнату, осторожно положил на кровать, сказал Евгенушке:
— Давай теплую воду… Чашку большую приготовь… простыню.
— А где взять?
— Где хочешь… Скорее давай…
В это время Анка зашевелилась, застонала, скорчилась. Откинула голову, выставив кверху вздрагивающий подбородок, закусила губу и смолкла. Резко обернувшись, Душин бросился к кровати, на ходу закатывая рукава.
…Анка лежала неподвижно, закрыв глаза. В руках Душина попискивал укрытый простыней ребенок. Душин огорченно шептал:
— Первый раз такую микру принимаю. Да еще девку.
Панюхай отворил дверь, робко переступил порог. Взглянув на дочь, опустил глаза.
— Зря…
— Отец… не серчай. Поправлюсь… уйду… — сказала Анка чужим голосом. — А за это… прости…
Панюхай потоптался, невнятно пробормотал:
— Чего там… что ж я… чебак не курица… Зря ты… Анка… Зря…
Покосился на ребенка, сказал Душину:
— Как бубырик, а?.. Вот и пущай… деду будет утеха… Чего там…
— Отец… Подойди ко мне… Ну, иди же… Иди…
— Зря ты… Анка… Зря… Разве ж я не отец тебе?.. — и, всхлипнув, Панюхай направился к кровати.
В начале дня на горизонте показался баркас. Подгоняемый попутным ветром, круто ложась на бок, он быстро шел к Косе. Весь хутор высыпал на обрыв.
— Орехов с Подгорным…
— Нет. Это Костин…
— А по-моему, Шульга.
— Нет, Орехов. Поглядите, их двое там…
Баркас подошел ближе, и все увидели: один у руля, другой брасует парус, а третий стоит на чердаке.
— Даже трое их! — вскрикнул какой-то рыбак и оглянулся на остальных. — Кому ж это быть?.. — Он бросился вниз, за ним побежали все.
Баркас обогнул «Зуйса», скользнул между «Вороном» и подчалком, круто повернул, опустил парус и швырнул в подбежавший вспененный бурун якорь. К баркасу подплыл подчалок, забрал всех троих и направился к берегу. Рыбаки молча переглядывались, пожимая плечами. В глазах женщин недоумение переплеталось с испугом:
— Не во сне ли?..
— Как же это?.. Ведь похоронили его…
Подчалок ткнулся носом в песок, и с него сошел на берег высокий крепкий старик, за ним спрыгнул молодой парень; бегло ощупывая глазами толпу, последним ступил на берег Павел. К нему подбежал Кострюков, схватил за плечи.
— Пашка! Да мы ж тебя похоронили!.. Погоди… — Он оглянулся на рыбаков и снова к Павлу: — Ничего не понимаю. Скажи: где твой кушак?..
— Шульгину отдал. У него штаны спадали.
— Значит, мы его… Да еще рядом с твоей бабкой положили. Тоже померла… Ну, как?..
— Повторно спасаю, — вмешался старик, показывая на Павла.
— В море подобрали?
— На берегу. Совпадение такое получилось. Мы тоже в ту ночь рыбалили. Вот, — он указал на парня, — с ним. Ну… буря и взяла нас в захват. То в один бок кинет, то в другой, то покуражит, то на воздух норовит поднять… А потом на берег возле Ейска выкинула. Ну, как пришли в память, глядим, и он, молодец ваш, рядом за баркас держится… Насилу оторвали. За ноги его, на брезент перекинули, ну… и к жизни вернули… Повторно спасаю… А твое обличье мне тоже знакомо, — обратился старик к Григорию.
— Вспомнил! — улыбнулся Григорий. — Теперь вспомнил. Кумураевец?
— Во, во! Видал? Молодца вашего повторно спас да еще к родному берегу привез. Как там, — он щелкнул себя под скулу, — насчет магарыча? Я-то тебя тогда отогревал…
— Теперь не пью.
— Плохое дело, — вздохнул старик.
— Кто это? — спросил Кострюков Григория.
— Рыбак из Кумушкина Рая. Тот самый, что по весне меня с Павлом на крыге подобрал.
Кострюков улыбнулся.
— Ну, что ж… Угости старика, а сам не пей.
Окружив Павла, женщины, всхлипывая, расспрашивали о гибели рыбаков. Панюхай стоял рядом, дергал его за руку, стараясь обратить на себя внимание. Наконец, потеряв надежду увести Павла, он потянул его к себе за ухо и прошептал:
— Анка-то… внучку мне привела…
Павел смутился. Опустив голову, разорвал плотное кольцо женщин и зашагал в хутор. Панюхай догнал его почти у двора, схватил за рубаху:
— Да погоди же ты. Куда парусишь?
— К Анке.
— Прежде я. Постой тут. А то, гляди, в испуг ее кинет.
Павел отстранил его и смело вошел во двор. У двери задержался. В груди гулко заколотилось сердце. Хотел вернуться, но, заметив на улице ухмыляющихся женщин, нажал плечом на дверь и переступил порог. Сидя в постели, Анка кормила ребенка. В ее глазах Павел не заметил ни испуга, ни удивления, будто она уже знала о его возвращении, или его приход был для нее безразличен. Она отняла от груди ребенка и хмуро посмотрела на Павла:
— Чего ж от стыда не убежал? За штаны никто не держал бы! Нашел где хорониться… Баб устыдился, что ли?
— Не хоронюсь я. За тобой пришел.
— Мне и тут не тесно.
— Значит, не желаешь?
— Нет.
— Почему?
— Говорила уже: дороги у нас разные.
— Неправда, дорога у нас одна… — Он в упор посмотрел на Анку. — Значит, потому в злобе на меня, что я не в артели?.. Или комсой не зовусь, как ты, к примеру?.. А без того разве я плохой работник?.. Разве не по чести живу?..
— Не ори попусту! — Анка положила на подушку уснувшего ребенка, холодно сказала: — Примут ли тебя в артель или в комсомол, дело неизвестное. А пока, — она кивнула головой на дверь, — ступай.
На пороге появился Панюхай.
— Ну, ты… атаман сипатый… Разволнуешь дочку.
Павел схватил шляпу и поспешно вышел. Панюхай посмотрел на Анку, вздохнул:
— Зря… Пашка хозяин крепкий…
«Неправда… неправда ее, — думал Павел, — что злобу имеет не за артель. И то неправда, что не желает в мой курень переходить… Какую девку не возьмут завидки на такое добро? Кого?.. Знаю, для близиру артачится. Меня бабьим обманом не спутаешь. Ладно, пойду в артель… Полезу черту на рога, но тогда уж… — он погрозил кулаком, — ко мне жить пойдешь. Неправда, пойдешь… Ну, а как же с дитем быть?.. Как? И от меня ли оно?.. У-у, черт..»
В тот же день снова вышли в море. Рыбаки пытались заговаривать с Павлом, но он избегал их взглядов и был молчалив. У второго водоема их настиг «Зуйс», волоча на буксире артельные баркасы. У развилки дорог «Ворон», вздыбившись, повернул назад, обогнул свое стадо, будто заковал его в кольцо, и поплыл вслед за «Зуйсом». Баркасы в нерешительности покружились на месте, сбились в кучу, пораздумали и один за другим присоединились к «Ворону», вплетаясь в хвост «Зуйсу».