— До чего ж ты меня, Афанасыч, возрадовал. Побей меня бог, возрадовал. Хорош подарок, да маловато добра этого.

— Спасибо рыбаксоюзу и за это. Время-то какое тяжкое… война.

— И то верно… Ну, теперь я кликну бабонек да за работу, — приговаривал Панюхай, перебирая мотки. Положив на ладонь легкий светло-золотистого цвета моток ниток, он с удивлением посмотрел на Васильева. — Афанасыч… В жизни не видывал такого… Что это за нитка?

— Капроновая. Она, Кузьмич, прочнее хлопчатобумажной. В воде не размокает и в дезинфекции не нуждается.

— Диво-дивное! — изумился Панюхай, любуясь тончайшей, как паутинка, ниткой.

— Так вот, — продолжал Васильев, — сеть для невода свяжешь из хлопчатобумажных ниток, а мешок — из капроновых.

— Для чего?

— Для поддержки углов, чтобы не порвать мотню. Так сказали нам специалисты в рыбаксоюзе. Капроновые мешки к неводам уже испытаны рыбаками на Черноморье и Дальнем Востоке. Попробуем и мы.

— Вразумительно, — покачал головой довольный Панюхай.

На второй день на берегу задымили костры. В закопченных котлах, подвешенных на железных треногах, булькало смоляное варево. Рыбаки суетились возле опрокинутых баркасов, перестукивались деревянными молотками, заделывая щели пеньковыми жгутами и заливая, прокопченные места кипящей смолой. Рыбаки были преклонного возраста, но на время войны они отказались от пенсии и теперь работали усердно, с огоньком, нетерпеливо поглядывая на море, которое звало и манило их на свои голубые просторы.

А на колхозном дворе шумно гомонили женщины. Тут были и Анка, и Евгенушка, и Дарья Васильева, и жена Кавуна. Они чинили старые сети. Пришли на помощь колхозникам и комсомольцы, их привели Валя и Галя. Юношей не было. Павел Белгородцев еще в сорок первом году всех мальчиков-подростков отправил в гитлеровскую Германию, и о их судьбе ничего не было известно. Правда, комсомолок было всего семеро, но помощь от их молодых проворных рук была большая. Они быстро находили порывы и затягивали дыры новыми ячеями, искусно орудуя деревянными челноками.

Панюхай работал в сторонке — он вязал невод. Старик искоса взглядывал на женщин, недовольно хмурился. Особенно шумно вела себя Дарья Васильева. Она что-то рассказывала женщинам и время от времени заливалась таким веселым заразительным смехом, что вызывала взрыв хохота среди женщин.

Не выдержал Панюхай, крикнул:

— Дарья! Гляди, не умокрились бы.

— Ничего, на солнышке посушимся, — сквозь смех ответила Дарья.

— Ах, казнительница! Да ты ж поспешную работу гальмуешь, а море ждет, рыбаков кличет.

— Поспешишь — людей насмешишь, — и она снова захохотала так, что на ее пухлых щеках светились ямочки.

— Хватит дурить, а то штрафом накажу.

— Ох, Кузьмич! — с притворным испугом вскрикнула Дарья. — До чего же ты строгий начальник.

— В каждом деле строгость надобна.

— Может, и песен петь нельзя?

— Вот липучка мухоморная, — отмахнулся Панюхай и снова принялся за работу.

Но не прошло и минуты, как на улице послышался чихающий рокот мотора. Панюхай поднял голову и увидел остановившуюся у ворот, сбитых из толстых жердей, потрепанную и запыленную «эмку». Из автомашины вылез низкорослый седоусый мужчина и вошел во двор. Панюхай встал и, с прищуром посмотрев на приезжего, отметил про себя:

«Видать, не нашинский…»

Приезжий был в сером костюме и в сдвинутой на затылок серой шляпе. На левой руке у него висел темно-синий прорезиненный плащ, в правой он держал пухлый кожаный портфель.

«Ежели судить по портфелю, — догадывался Панюхай, — стал-быть, к нам залетела важнеющая птица», — и приосанившись, крикнул строго: — Бабоньки и девоньки! Довольно зубы скалить! Делу — время, потехе — час.

— Здравствуйте! — мягко сказал приезжий, приветливо взглянув на Панюхая ласковыми глазами.

Слава богу здравствуем, и вам наше почтение, — с достоинством ответил Панюхай. — Откель будете?

— Из Москвы.

— Далековато заехали.

— Служба.

— Оно, конечно… Служба — не мама двоеродная, а чебак — не курица. — Панюхаю было приятно продлить разговор со столичным человеком, и он, потянув носом воздух и покосясь на портфель приезжего, спросил: — А как же вас, мил человек, во чину-званию величать?

— Величать? — добродушно улыбнулся приезжий. — Хорошо. Величайте меня Петром Петровичем. А по чину я — инспектор по рыбному надзору. Имею поручение Наркома ознакомиться с положением дел азовских рыбаков. Выяснить их нужды…

— От самого Анастас Ивановича? — перебил инспектора Панюхай.

— От него лично.

— Душевный он человек… — с сердечной искренностью проговорил Панюхай, и глаза его озарились теплым внутренним светом. — Завсегда заботится о нас.

— Он любит рыбаков. А любовь Наркома вы заслужили своим трудом… Да! — вспомнил инспектор. — Как же вас величать?

— Софрон Кузьмич Бегунков, бригадир.

— Это ваша бригада? — кивнул инспектор на притихших женщин.

— Упаси бог! Хочь я и стар, но жизня мне не надоела.

— Что, тяжело с ними? — едва заметно улыбнулся инспектор.

— Одним словом — казнительницы.

Из глубины двора, где на реях были развешаны старые сети, донесся сдавленный смешок. Панюхай кивнул в сторону женщин:

— Слыхали, Петрович? Это все она, растреклятая пересмешница Дарья. Жена председателя колхоза.

— Злая женщина?

— Не-э-эт! Добрая. Работящая. То я пошутковал малость.

— А где же ваша бригада?

— На берегу. Под моим началом старая гвардия. Пенсионеры. Как забрали молодую силу на фронт, так вот мы, старики, и рыбачим с начала войны. А бабами командую, когда сети надо чинить. Я же и научил их этому ремеслу.

Инспектор взглянул на помещение конторы, спросил:

— Председатель колхоза у себя?

— Он тоже на берегу. Проводить вас?

— Мне бы с дороги умыться…

— В коридоре рукомойник есть. Идемте.

Возле рукомойника висело не первой свежести полотенце. В жестяной коробке лежал кусок хозяйственного мыла.

— Тут все причиндалы имеются для тувалета, — сказал Панюхай.. — Пользуйтесь, мил человек.

— Меня жена снабдила в дорогу всем необходимым, — улыбнулся инспектор, раскрывая портфель.

Панюхай слушал инспектора с открытым ртом, удивленно поглядывая на свертки, от которых вздулся портфель.

— А я-то поначалу подумал так, что ваш портфель от бумаг вздулся, — с хитринкой улыбнулся Панюхай.

— Кроме блокнота, паспорта и командировочного удостоверения, никаких бумаг при себе не имею.

— Это поначалу мне так почудилось, — поспешил объясниться Панюхай. — А когда пригляделся к вам, по обличию догадался: нет, думаю, у этого человека не бумажная душа. Глаз у меня вострый… морской.

По дороге к берегу Панюхай коротко, но обо всем рассказал инспектору. Жаловался, что нет ниток и сети старые, рвутся. Нет моторных судов, а баркасы, сколько их ни чини, дают течь. Даже паруса не из чего выкроить, на веслах ходят в море. А если шторм налетит? Гибель неминуемая.

— Все будет, Софрон Кузьмич, надо еще немного потерпеть, — сказал инспектор. — Наши войска уже на Одере стоят, скоро и войне будет конец. Тогда рыбаков снова посадим на моторы и добротные сетеснасти дадим.

— Терпим, Петрович, терпим. Хоть бы скорей этого сатаидола Гитлера прикончили.

Они остановились возле сбегающей вниз тропинки. На берегу смоляной копотью дышали черные котлы. Рыбаки хлопотали у котлов и баркасов.

— Вот моя гвардейская бригада. Баркасы конопатит. А вон и председатель… — и Панюхай окликнул председателя: — Афанасыч!

Васильев обернулся, посмотрев вверх.

— К тебе! — и ткнул пальцем в инспектора. — Из Москвы человек к тебе приехал!.. Ну, спускайтесь, — сказал он гостю.

— А вы не со мной?

— Мне надо на колхозный двор. Видали, сколько делов у меня там? За бабами догляд нужен.

— Тогда попрощаемся.

— Нынче уедете, что ли?

— Да, сегодня. Мне же надо объехать все побережье.

Панюхай пожал ему руку.

— Счастливо… — и потянулся к уху инспектора: — Анастас Иванычу — поклон. От всей старой гвардии.