Как только наступала ночь, все воздушное пространство горной полосы наполнялось булькающим рокотом моторов. Это неутомимые труженики, ночные бомбардировщики У-2, принимались за свое дело. Прислушиваясь к знакомому рокоту, партизаны говорили:

— Наши «буль-буль» прилетели.

— Теперь фрицы, словно крысы, по норкам разбежались.

Как-то Анка стояла возле медпункта. На ее поднятое кверху лицо падали крупные снежинки и тут же таяли, превращаясь в капельки воды, стекавшие к подбородку. Анка ничего не видела в мутно-белесом небе, но жадно слушала мягкий рокот моторов. Частый перестук зенитных пулеметов и глухие взрывы термиток постепенно становились глуше, словно отодвигались.

Анка хотела уже было пойти в хижину, взялась за дверную скобу, но так и застыла на месте, напряженно вглядываясь в мутное небо. Там что-то вспыхнуло и погасло.

«Может, мне показалось?» — подумала Анка.

Но вспышка повторилась с большей силой, и яркое пламя, разгораясь, раздвинуло на несколько метров вокруг себя ночную темень. Через минуту, падая с высоты и полыхая огромным факелом, мимо базы партизан с шумом пролетел самолет и упал за высоким гребнем увала, покрытого густым лесом. Анка, крепко сжимая в руке дверную скобу, все еще смотрела в ту сторону, куда только что упал ночной бомбардировщик У-2, охваченный пламенем.

Кавун, проверив сторожевые посты, возвращался в ущелье. Проходя мимо хижины медпункта, он заметил Анку, подошел к ней.

— Чего не спишь?

— Юхим Тарасович… Один наш самолет…

— Бачив, — сказал Кавун.

— Но ведь летчик, наверное, сгорел?

— А может, и сгорив, раз его литак подпалыли. На войне так: или враг нас или мы врага. Ясно, дочка?

— Ясно, — вздохнула Анка.

— Ото ж иди видпочивай.

Зенитные орудия и пулеметы немцев открыли сильный огонь. Трассирующие пули, оставляя за собой светящийся след, густо прошивали воздух. Это было похоже на огненный ливень, только вопреки всем законам природы сверкающие струи не падали вниз, а потоками устремлялись в темное небо.

Летчик Орлов, хладнокровный и никогда не терявший самообладания, вел свой самолет как раз туда, где бушевал свинцовый ливень. У него остались две бомбы и надо было подавить пулеметные гнезда противника.

Он видел, как его товарищи, отбомбившись, выпустили по одной зеленой ракете. Это означало, что они уходят за перевал, на базу. Но Орлов не изменил курса, он вел самолет на цель.

И вот, когда цель была совсем близко, летчик почувствовал, как что-то обожгло правую ногу чуть повыше колена. Потом боль отдалась в голове, будто кто-то вонзил в мозг острие булавки.

«Неужели ранен?..» — он попробовал согнуть в колене ногу, потянул на себя; нога не повиновалась.

Вдруг яркая вспышка ударила по глазам, ослепила на мгновение. Орлов зажмурился. Через две-три секунды он открыл глаза. Пламя бушевало уже над его головой. Сбросив бомбы, Орлов пролетел еще немного, напряг все силы и вывалился за борт самолета.

Парашют раскрылся так близко от земли, что Орлов неизбежно разбился бы. Он поздно вырвал кольцо. Но, к его счастью, шелковый купол парашюта зацепился за крону высокой пихты. Ветви, ломаясь, затрещали и замедлили падение. Достав из кармана перочинный нож, летчик поспешно обрезал стропы и пополз. Снег, валивший крупными хлопьями, заметал след.

Весь остаток ночи Орлов с короткими передышками полз лесом по снегу. Надо было как можно скорее и дальше отползти от места приземления. Он попытался встать на ноги, цепляясь за гибкие стволы молодого дубняка, но не смог. От нестерпимой боли в ноге закружилась голова, и несколько минут Орлов лежал на снегу без движения.

По ровному месту еще можно было кое-как ползти, а вот подъем, хотя бы и по отлогому склону, причинял невыносимые страдания. И все же, пересиливая мучительную боль, Орлов полз. Он понимал, что надо ползти во что бы то ни стало, быть в движении, пока окончательно не иссякли силы. И, хватая пересохшими губами снег, он упорно продвигался вперед, поддерживаемый надеждой, что в конце концов ему попадется в лесу какая-нибудь обжитая или заброшенная халупа, где он сможет вскрыть индивидуальный пакет и перевязать рану. Но ни халупы, ни даже медвежьей берлоги не встретилось ему на его тяжком пути.

Светало, когда измученный, теряя последние силы, Орлов дополз до поляны.

«Больше не могу… Все… кончено…» — и он ткнулся лицом в мягкий пушистый снег.

Но тут его острый слух уловил чьи-то тихие голоса. Орлов весь напрягся. Вот он различил среди приглушенных голосов одно, второе, третье русское слово. Да, это родная русская речь.

«Неужели?..» — Орлов последним усилием приподнял голову, хотел крикнуть, но из запекшихся, потрескавшихся от жара губ вылетел слабый хриплый стон. А голоса, хоть и приглушенные, были совсем близко, рядом…

Орлов сделал еще одну попытку сдвинуться с места и обессилел вконец. Тогда негнущимися пальцами он отстегнул Кобуру, вытащил пистолет и выстрелил. Голоса смолкли. Орлов выстрелил еще раз. И каково же было его разочарование, когда из кустов высунулись двое с немецкими автоматами. Один был в полушубке, другой в немецкой шинели.

«Фрицы, — решил Орлов. — Но советский летчик в плен не сдается… — он поднял пистолет. — И для вас хватит, и для меня один патрон останется…» — Рука его дрожала, он не мог прицелиться. Выстрелил наугад.

— Товарищ! — вполголоса окликнул его Юхим Цыбуля, одетый в полушубок. — Ты летчик? Русский? Мы — партизаны. Товарищ, — и глаза его тепло засияли, — мы тоже русские. В кого же ты стреляешь?

Пистолет выпал из рук Орлова. Юхим подбежал к летчику, опустился возле него на корточки.

— Свои, свои, товарищ… Это твой самолет подожгли фрицы?

— Мой, — прошептал Орлов и впал в беспамятство.

— Беги на медпункт, — сказал Юхим партизану, дежурившему с ним у пулемета. — Живо!..

Партизаны обогнали Анку. В полушубке и с санитарной сумкой она увязала в глубоком снегу и, запыхавшись, часто останавливалась, чтобы перевести дыхание. Близ поляны Анка встретила партизан. Они несли Орлова на плащ-палатке. И каким иссиня-бледным ни было его лицо, заострившееся, как у мертвеца, Анка узнала Орлова. Она коротко вскрикнула «Ох!..» — и привалилась к дереву.

— Он жив?

— Ти-и-ше. Жив.

Чего угодно могла ожидать Анка здесь в горах, только не этой огромной радости…

«Наверно, судьба вознаграждает меня за перенесенные испытания», — Анка рывком сорвалась с места и бросилась вслед за партизанами, которые осторожно несли Орлова к ущелью. Она молча шла рядом, не в силах оторвать глаз от изменившегося обескровленного лица любимого.

Раненого летчика принесли на медпункт, положили на постель.

— Товарищи, пусть кто-нибудь один из вас останется, остальные уходите, — сказала Анка. — Тесно здесь. Скажите Юхиму Тарасовичу, что вы принесли на медпункт летчика Орлова. Пусть он придет немного позже, я пока сделаю перевязку.

Партизаны ушли. Анка вынула из чехла свой финский нож, попросила партизана снять с Орлова унты, разрезала меховую штанину. Она работала быстро и умело. Партизан помогал ей. Рана была рваная, осколочная. Анка осторожно обработала ее, смазала края йодом и забинтовала.

— Ну вот… — облегченно вздохнула она. — Спасибо тебе, дружок.

И только партизан ушел, кто-то постучал. Анка открыла дверь. У порога теснились Кавун, Васильев, Краснов.

— Анка, це вин? Орлов? — спросил Кавун.

— Посмотрите. Я еще сама не верю своим глазам.

Все вошли в хижину.

— Он, только до чего же изменился, бедняга, — наклонился над раненым Краснов.

— Це той самый, шо на Косу прилитав?

— Тот самый.

— Счастливая ты, Анка, — улыбнулся Васильев.

— Григорий Афанасьевич, всю жизнь у меня счастье из рук ускользает…

— Теперь не ускользнет.

Кавун кивнул в сторону Орлова.

— Спит?

— Все еще не приходит в сознание.