Лишь несколько минут я видел над собой клочок синего неба, а потом оно исчезло.

Мы очутились в метро.

Тут няня Дуня снова (она ведь тоже впервые приехала в Москву) попыталась сделать кое-какие уточнения по бумажке, но ее лишь подталкивали к кассе, потом к перилам, а потом к диковинной лестнице, где ты стоишь, а она сама бежит под уклон.

Уже внизу няня Дуня, вспотевшая и растерянная, обратилась к гражданину, который среди всей этой сутолоки спокойно сидел на лавке и читал газету: «Дяденька, нам надо на станцию «Краснопресненскую». С какой стороны садиться, а?» — «Краснопресненская? — переспросил дяденька. — С этой стороны». Но как только мы двинулись в указанном направлении, он сказал нам вслед:

«А можно и с той. Одинаково. Кольцо». — «Тьфу!..» — отблагодарила его няня Дуня и поволокла меня к поезду.

Потом мы долго мчались по темному подземелью.

Я слегка испугался, я не мог попять, как же в такой кромешной тьме машинист находит дорогу — вдруг он свернет не туда, куда нужно, вдруг заблудится впотьмах, заедет туда, откуда и выхода нет?..

Но через какие-то промежутки времени поезд сбавлял ход и мы оказывались на ярко освещенной станции. Вроде той же, где садились, но на другой: там были другого вида стены, другого цвета украшения. Люди с чемоданами вываливались плотной гурьбой из дверей, а им на смену вваливалась другая гурьба с такими же точно чемоданами.

И опять мчался поезд в темноте. И опять замедлял ход. И опять люди с чемоданами шли стенка на стенку.

Уже впоследствии, когда я прожил в Москве немало лет, вдоволь покатался на метро, привык самостоятельно и безошибочно выбирать кратчайший путь в подземных лабиринтах и, конечно же, как и все, оценил удобства и блага этого вида сообщения, я все равно не мог избавиться от мысли, что сначала было метро, а потом уж на нем, как на подставке, как на мраморном фундаменте, построили ту Москву, что снаружи: и Кремль, и Большой театр, и Ново-Девичий монастырь, и памятник Пушкину, и Планетарий, — но вначале было метро…

А няня Дуня зря волновалась. Потому что все оказалось совершенно правильно. Была права толпа, затолкавшая нас в подземелье, был прав дяденька с газетой, заявивший, что все равно, с какой стороны садиться. Это подтвердил трубный голос, раздавшийся в вагоне:

— Станция «Краснопресненская»!

Она-то нам и требовалась.

Мы поднялись по эскалатору и очутились на шумном перекрестке улиц.

Мчались автомобили. Ползли троллейбусы. Скрежетали трамваи. Свистели милиционеры. Сновали прохожие.

Значит, это и есть Москва? Я оглянулся…

И ахнул.

Подле станции метро вознеслась каменная гора. Она была отчаянно высока, и острые пики, стремящиеся в небо, еще больше подчеркивали эту высоту. И она, гора, была вместе с тем чудовищно громоздка — с предгорьями, перевалами, отрогами. И она, эта гора, была домом. Окошки, окошки, бесчисленное множество окошек… Наверное, в один такой дом можно было бы вселить целый Липецк!

Я сравнил высоту этого дома-горы с глубиной того подземелья, откуда мы только что выбрались, — и у меня вдруг закружилась голова, я ухватился за руку няни Дуни…

— Ох, бедный ты мой! — воскликнула няня Дуня. — Ведь еще и не кушал с утра, не завтракал, дитятко… С этой Москвой скаженной!

По счастью, тут же рядом, близ метро, тетка с корзиной торговала пирожками. Няня Дуня купила пирожков — горячих, маслянистых, золотистых, — они оказались так вкусны, что мы их разом проглотили и губы облизали. Прелесть, что за пирожки в Москве.

Подкрепившись, мы уже без особого труда отыскали по записке то, что нам было нужно.

Большая Грузинская улица, дом 4/6.

За чугунной оградой росли густые тополя, и за ними едва проглядывал двухэтажный старинный дом.

Придет черед, я еще расскажу подробней об этом доме, где мне довелось провести десять лет своей жизни.

Но это после. Покуда же выяснилось, что нам нужно вовсе не сюда — не в этот красивый дом. В этом доме дети только учились. А жили совсем в другом месте — на Красной Пресне.

Мое долгожданное прибытие отметили в какой-то книге и велели топать на Пресню. Мы и потопали.

Слава богу, это оказалось неподалеку. Миновав двор обшарпанного здания, мы отыскали черный ход (нам так и сказали — «с черного хода»), а он и впрямь был черным — темнотища, хоть глаз выколи, — поднялись на второй этаж, открыли дверь и очутились в коридоре, стены которого были окрашены тусклой масляной краской.

Навстречу нам вышла пожилая старушка в синем халате — то ли уборщица, то ли нянечка, — равнодушно справилась:

— Новенький?

— Да, новенькие мы, — подтвердила няня Дуня. — Вот привезла вам.

— Ну-ну, — вздохнула старушка. — Звать-то как?

— Женя. Он у нас хороший мальчик, Женечка. Послушный.

— Они у нас тут все хорошие, — согласилась старушка. И зачем-то взяла в руки прислоненную к стенке швабру. — Они у нас тут все послушные.

— А можно… — робко начала няня Дуня. — Мне бы взглянуть хоть одним глазком, где он жить будет? Где спать будет?

— Загляни. Вон дверь.

Мы с няней Дуней подошли к указанной двери, приоткрыли ее.

— Мамочки!.. — тихо изумилась няня Дуня.

За дверью оказалась такая огромная комната, какой я еще не видал в своей жизни. Однако, несмотря на громадные свои размеры, эта комната казалась все же очень тесной. Потому что она была сплошь — из конца в конец — уставлена железными койками. Их тут было, наверное, сто. (Я уж признавался, что далее ста в ту пору я еще не умел считать, и если было очень много — значит, сто.) Вот их и было тут сто — одинаковых, аккуратно заправленных коек. Но все они были сейчас пусты. И вся эта огромная комната была пуста. Впрочем, нет: в самом дальнем углу виднелись чья-то голова и чьи-то ноги.

— Мамочки, — повторила няня Дуня, — да это же хуже нашего…. — Но она тотчас припечатала ладонью собственный рот, и я так и не понял, что она хотела сказать.

— Ну, милая, досвиданькайся со своим парнем, — распорядилась пожилая старушка. — Тут чужим нельзя долго.

— Какая же я ему чужая? — возмутилась няня Дуня и заплакала. — Один ведь остается, дитятко…

— Оди-ин! Кабы один, а то их тут — целая рота. Как все разом заведутся — хоть сбежи… А чужим тут задерживаться не велено.

Что ж, пришлось нам прощаться.

И на прощанье няня Дуня вынула из торбы, отдала мне ту большую коробку конфет, что принесла на вокзал Вера Ивановна. А еще — тихонечко, секретно — положила мне в карман пятирублевку. Старую, конечно, — какие они были тогда. Когда они еще были пять рублей, а не пятьдесят копеек.

— Звать?

Я сказал.

— Фамилия?

Я сказал.

— Откудова?

Я сказал.

— Та-ак… Подойди, Прохоров.

Я подошел.

— Рад, очень рад. — Он протянул мне два пальца. — Будем знакомы.

Он лежал на своей койке, поверх одеяла, притом в ботинках, закинув ногу на ногу.

Я уж говорил, что когда мы с няней Дуней заглянули в комнату, где мне теперь предстояло жить, то в самом ее отдаленном конце заметил чью-то голову и чьи-то ноги.

Так вот, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что голова и ноги принадлежали разным владельцам. Голова принадлежала мальчику, сидящему на кровати, — это был очень маленький, очень смуглый, очень черноглазый, очень испуганный мальчик, по всей вероятности, тоже новичок. А ноги принадлежали тому, который лежал на кровати в ботинках.

Здоровущему дылде.

У дылды, конечно, тоже была голова. Было широкое скуластое лицо и вдобавок к нему уши лопухами — так что все лицо его поперек занимало гораздо больше места, чем если мерить ото лба к подбородку. А уж когда на лице появлялась улыбка…

— Что это у тебя под мышкой, Прохоров?

— Конфеты, — сказал я.

— Ах, конфеты. И небось шоколадные?

Дылда одним махом перенес ноги на пол. И завращал глазами.

— А известно ли вам, молодой человек, что шоколад вреден для голосовых связок? Вы зачем приехали сюда — учиться пению или поедать шоколад?