Высказала мне все это тетка Феня с охоткой заговорщицы и так же неожиданно оттолкнулась от стола, как и припала к нему: «Ведь мне пора на ферму: скоро корм задавать. — И наказала напоследок: — Смотри, не упускай невесту! Она хоть и учительница, а на все горазда: примоется и выстирает почище моего. Всякое дело видит. А что прижимиста и к шкафу льнет, так невелика беда: эти рога можно обломать. И следует! В тряпках‑то не только ребенок, любой задохнется…»

Она ушла. Я был в таком состоянии, словно обсыпали меня зерном из бункера: весь вроде связан и сам не свой. Знаете, как действует на нас догадка посторонних о наших чувствах, да вдобавок к тому — их советы. Вернулась Дора. Она зажгла спичку и сняла с лампы стекло. «Беспокоится за Васю: не отстал бы в учебе, — сказала про то, зачем приходила женщина. — Он из моего класса. Надо завтра поручить двоим‑троим из ребят помогать ему: будут навещать в больнице и объяснять задания».

Она засветила лампу и сказала: «Вы знаете…» Но тотчас осеклась: это она увидела в моих руках тетради — свою и Фаины Марковны. Я тоже очень смутился, так как не мог понять, каким образом они очутились у меня. «Зачем вы их?» — стеснительно спросила Дора и глядела на тетради так, как старшеклассница на отобранный у нее любовный стишок. «Извините, — говорю, — это я так, сличал почерки». Тут же положил тетради на стол, а сам вместе со стулом отодвинулся от стола, хотя это было теперь ни к чему. Дора тоже без надобности перенесла тетради на полочку в углу, где вместо икон находились книги. «Мой, конечно, хуже, — со вздохом сказала про свой почерк, прошла к печке и прислонилась к ней, грея спину и руки. — Не торопясь, я тоже пишу красиво, но не до того, надо отсылать работу, срок уже кончается. Задержалась не из‑за себя; никак не могла найти материал по теории поэзии. В библиотеках бесполезно спрашивать: всегда на руках. Хорошо, что выручила меня Фаина Марковна. На днях нас, учителей русского языка, вызывали на ее показательные уроки. В перерыв зашел разговор о заочной учебе. Я пожаловалась на отсутствие пособий. А она такая славная! Зазвала меня к себе на квартиру и дала ту тетрадь», — кивнула Дора на полочку.

— Нелегко получить диплом. Вот видите, — быстро подошла она к столу и положила руку на тетради, которые принес я, — тут их шестьдесят четыре, от двух классов. Каждый вечер глаза слипаются от проверки. Едва проморгаешься после них, перед тем как приняться за подготовку к урокам на следующий день. Пока делаешь все, уже и полночь. Начнешь читать в постели нужную литературу и не почувствуешь, как книга из рук. Федосья Ивановна придет с фермы и погасит лампу. Утром только покачает головой: «Наделаешь пожару!» Надеешься на выходной: подготовлюсь, мол. И то не всегда удается. Вот в ближайшее воскресенье придется проводить кустовое родительское собрание. А восемнадцатого выборы. Я в комиссии — опять почти целые сутки…» Она уже не оправдывалась, а смотрела на меня открыто и чуть не при каждом слове хлопала ладонью по стопке тетрадей. И я, знаете, пожалел, что сам не имею возможности помочь ей. Наговоры тетки Фени и эта контрольная работа, о которой зашел разговор, — все точно отлетело. Не оторвать мне было от нее глаз и не справиться со своей покорностью. А она продолжала жаловаться на занятость: «Дня нет свободного». Но вдруг спросила меня совсем дружески: «Вы как изучаете материалы сессии?» Незадолго перед тем Верховным Советом был принят план на новую пятилетку. «В кружке, — отвечаю. — А что?» — «Не хотите ли вы заниматься с нами, в школе? Я поговорю с Никодимом Северьяновичем. У меня просьба к вам: сходите со мной в Ивакино, куда я прикреплена. Колхозники собираются не вдруг, да и беседа с ними каждый раз затягивается. А поздно возвращаться я побаиваюсь одна…» — «Пожалуйста, — говорю, — можете располагать. Одной, конечно, боязно». Вот, оказывается, зачем пригласила она меня на квартиру. Другой бы осмелел, что так угодил на прицеп, а на меня напала стеснительность — не знал, как держаться. Сижу да мну шапку. Решил лучше уйти и встал, чтобы попрощаться. «У вас, — говорю, — столько дела!» А она ничего, подала руку и опять ободрила: «Заходите. Я, верно, много занята, но ваше присутствие для меня не помеха». С этого вечера и завязалась у нас близкая дружба.

Тропа вывела Сашу и Писцова в низменность, к широкой дороге, что стороной огибала пройденный бор, который на довольно обширном пространстве занимал волнисто приподнятую и оврагами пересеченную местность. Лес здесь был совсем уже иной — больше лиственный и сравнительно молодой. Листья осин, свисая на своих удлиненных и эластичных черешках, даже при безветрии, словно живые, чуть поворачивались то в левую, то в правую сторону, и оттого на освещенных макушках переливалась янтарная рябь. На влажных стволах придорожных елок отчетливее выделялись цепные лишайники, так похожие на кусочки кружева. Из чащобы сильно тянуло сыростью. По дороге, должно быть, недавно прошла машина. Писцов перешагнул через обнажившийся корень.

— Значит, сама попросила сходить с ней в деревню?

— Сама. А собрались мы туда под вечер, после моего второго занятия с ребятами. Техучебу я проводил на улице, привел «Беларусь» к самой школе. Из учителей в тот раз только одна Дора вышла вместе с ребятами. Признаться, я был уверен, что она непременно придет. «Здравствуйте, Александр Гаврилович!» — поздоровалась она и дружески улыбнулась мне. Я тоже очень вежливо поприветствовал ее. Ребята тут же сунулись к трактору и давай щупать фильтры и питательные трубки. Пока они разбирались во всем да спорили, будто заправские знатоки, я узнал от Доры, почему не видно других учителей. Оказалось, директор уехал в район за зарплатой, у Варвары Павловны расхворалась гостившая из города сестра, а подруга Доры ушла из школы рано: у нее было только два урока. «Я тоже должна извиниться, — сказала Дора. — И мне необходимо сейчас же домой. Пообедаю и примусь готовиться на завтра, — приподняла свой портфель, который так и раздулся от книг и тетрадей. — А потом нужно сегодня в Ивакино. Вы не забыли про свое обещание?» — напомнила она. «Нет, нет», — уверял я ее. «Тогда я буду ждать вас до полшестого. Только оденьтесь полегче: мы отправимся туда на лыжах». — «У меня их нет», — развел я руками. «Возьмите в школе. У нас сорок пар. Они в нижнем коридоре, в углу, рядом с кубовой». С ребятами я занимался, пожалуй, не больше часа. Объяснил в натуре часть мотора, научил, как заправлять и пускать его. Ушли они очень довольные. Я поставил трактор в школьный сарай, выбрал в школе самые длинные лыжи и поспешил домой. Времени оставалось в обрез — впору поесть да переодеться. Матери дома не было. Я сам вынул из печи грибник и кашу.

— Что это за грибник? — поинтересовался Писцов.

— Грибник‑то? Не хуже любого первого блюда в ресторане. Отвариваются в горшке сухие белые грибы. Их надо изрубить тяпкой и поджарить с луком, потом опять положить в тот же отвар. Добавить еще горсть толченой вермишели или домашней лапши и поставить горшок в вольную печь. Получается такое варево — за уши не оттащишь. Но тогда я второпях‑то и его не поел в аппетит. Застрял в голове наказ Доры — одеться полегче. А вот что? В рабочую фуфайку — неприлично. В осеннем пальто на лыжах не лучше, чем попу в рясе на велосипеде. Вспомнил об оставшемся после отца полушубке черной дубки. Мать приберегала его как память об отце. Я знал об этом. Знал и о том, что мать не отказала бы мне дать полушубок. Только бы захотелось мне. Но я даже виду не подавал, что он имеется. А тут решил надеть разок и сходил за ним в чулан. Он был еще ничего, одно неладно: серая овчина на воротнике слежалась от времени и казалась точно прикленной. Я положил полушубок на стол и давай ее растирать да ерошить ладонью. Тут пришла мать. Она удивилась, глядя на полушубок и мое старание. «Куда ты собираешься?» — спросила меня и отвела левую руку назад. Так всегда она делает при разговоре с глазу на глаз, с кем ни на есть. И не без причины: ладонь левой руки у нее от роду уже ладони правой и чуть подвернута, за что ее наши колхозники зовут за глаза Анной Косоручкой. Но не от сердца и без ехидства, просто по привычке. Кабы она не могла работать, тогда бы не взыщи на слова, а она и сейчас ломит в бригаде лютее других. Даром что ей уж под шестьдесят. И тихая: никогда не ввязывается в дрязги да в пересуды. Батя особенно ценил ее за кроткий нрав, и жили они согласно, хотя сошлись без венца и даже не были расписаны. Батя одним из первых вступил в партийную ячейку в селе. А коммунистам тогда приходилось «перепахивать» старый быт, личным примером вести за собой других.