– Наша драгоценная императорская голова, – тихо шепнул Мнестер Сенеке, – выглядит без венка как дыня. побитая градом. – Сенека усмехнулся.

Очевидно, Калигула тоже понимал это. Он встал, театрально раскинул руки и заговорил, словно декламируя стихи:

– Ветер любви сорвал венок с моей головы. Кто даст мне другой?

Мужчины и женщины привстали, начали снимать со своих голов венки, бросали их с криками к ногам Калигулы. Он благодарил, посылая женщинам поцелуи. Сверху на невидимых нитях спускался великолепный венок из красных роз. Любимец Калигулы Лонгин, прелестный мальчик с длинными волосами, воскликнул:

– Боги посылают тебе венок!

Он помог наследнику надеть его на шишковатую голову. Зал ликовал.

По приказу "распорядителя сладострастия" через восемь входов в зал вбежали рабыни со свежими венками для пирующих. Антея обошла стол Гатерия и, возлагая венок на голову Сервия, послала улыбку Ксерксу.

На блюдах из оникса рабы разносили в такт музыке лангустов, павлиньи яйца, испеченные в золе, козлиное жаркое с трюфелями и куриный бульон.

Столы были уставлены новыми яствами. Свиное вымя, поджаренное на масле, желтки вкрутую с горчицей и перцем, жареные бычьи семенники в вине, мурены, морские угри в остром, пикантном соусе гарум, после которого долго горит во рту. Вино белое, зеленое, желтое, золотое, красное, темно-красное, черное.

Полночь давно миновала. Через открытую крышу в триклиний бесшумно слетали лепестки роз. Око небес над триклинием трепетало от сияния звезд, в зал вливался запах палатинских пиний.

Калигула решил, что одно из лож возле него должны разделить Луций с Валерией. Оба были этим удивлены. Валерия была счастлива. Она размышляла: пусть видит весь свет – а гости Калигулы это и есть весь свет, – что Луций и я… Пусть будет запечатлен наш союз на глазах у всех. Чтобы он не смог от меня ускользнуть…

Однако Луций избегает Валерию. Ему противна женщина, лежащая рядом с ним. Ее обнимали сотни рук, от каждого объятия на ней остался след грязи.

Оскорбленное самолюбие борется в нем со страстным желанием обладать этой женщиной.

Валерия сегодня великолепна. Волосы, собранные в греческий узел, – это красный металл, ставший воздушным от фиалкового налета. На лицо спадает муслиновая вуаль. Длинные ресницы оттеняют глаза миндалевидной формы.

Глаза изменчивы как море. Зеленая палла из нежного кашемира мягко присобрана и на правом плече схвачена золотой пряжкой с большим рубином.

Левое плечо обнажено, нежно розовеют крепкие мускулы руки.

Желто-шафрановый плащ из тонкого виссона с золотой каймой сброшен на ложе.

Палла соскользнула с ноги, обнажив щиколотку и голень. Совершенные линии округлостей влекут.

Валерия оглядела зал. Мужчины раздевают ее взглядами. Полуобнаженность возбуждает больше, чем нагота. Отяжелевшие веки Валерии опускаются и поднимаются. Ее взгляд то грустно задумчив, то пугающе хищен. "Ведь каждый из них дал бы мне сейчас же сундук золота, чтобы я только его обняла.

Видит ли это Луций?"

Прозрачной вуалью из муслина она прикрыла сверкание глаз. Но открытые уста горят и манят. Волосы источают горько-сладкий аромат. Так пахнут смертоносные яды.

Она повернулась к Луцию, ей показалось, что он мыслями где-то далеко.

Это действительно было так. Она протянула руку, чтобы погладить его, но едва прикоснулась к нему, как он потянулся за вином. Нарочно убрал руку…

Ее рука повисла в воздухе, зрачки сузились. Так вот в чем дело.

Сенаторский сын стыдится бывшей рабыни. Из-под прикрытых век она наблюдает за любовником. Как его гордые, бесстыдно гордые губы и надменные складки возле рта углубляют пропасть между ними! Гордость столкнулась с гордостью, хотя один стремится к другому всеми помыслами своей души.

Взглядом она встретилась с его глазами. Луций молчал, медленно отпивал из чаши. Он усмехнулся ей. Проклятая усмешка. Такая надменная, что она от гнева вонзила ногти в золотую пряжку на руке. Было бы лучше, если бы он ударил ее. Она отодвинулась от него, и зрачки ее заблестели. От выражения мстительной злобы лицо огрубело. Она с вызовом оглядела зал. Чувство безграничной мести охватило ее.

По триклинию несутся голоса, рабы выносят остатки яств. Лепестки роз опускаются в недопитые чаши.

Твердым шагом вошли молодые нубийцы с большими серебряными амфорами, горлышки которых залиты цементом. Открыли и начали разливать тяжелое, с приправами кантаберское вино.

Кантаберское вино пахнет корицей и быстро затуманивает голову.

На подиуме танцует египетская рабыня, наполовину дитя, наполовину женщина.

После исполнения танца рабыня была продана Гатерию за десять тысяч.

Наследник императора без стеснения принял от Гатерия мешочек с золотом.

Сунул его в платье Друзиллы.

– Это мне? – спросила Друзилла.

– Тебе, тебе, моя дорогая. – Он повернул голову, поцеловал ее ослепительно-белую шею. А Луцию, который сидел недалеко от него, сказал:

– Какая красивая шея, Луций, не правда ли? Но если бы мне захотелось, я перерезал бы ее…

Друзилла вяло засмеялась. Луций вздрогнул. Калигула обратился к сестре:

– Ведь ты же меня знаешь, дорогая, – и начал целовать ее плечо, уставившись на египетскую прическу Эннии.

Луций наблюдал за Калигулой. Он слышал о том, как жесток и развращен наследник. Однако он оправдывал его. Шесть лет Калигула был узником ненавистного старика на Капри. Должен он как-то взбунтоваться, должен найти выход из всего этого, ведь он молод и имеет право жить. Скоро он станет императором. Каким он будет правителем? Он сын Германика. Что он может дать Риму, если дойдет по стопам своего отца! А что ожидает меня?

Его дружба или…

В этот момент Калигула поймал на себе настойчивый взгляд Луция. И тот, словно уличенный в чем-то недозволенном, покраснел и опустил глаза.

Калигула приказал наполнить свою чашу. Дал попробовать сестре и встал.

Торжественным жестом он поднял чашу, не спуская глаз с Луция. В триклинии воцарилась напряженная тишина. Старое сердце Сервия испуганно забилось.

– Я хочу здесь перед вами выпить с мужем, который достоин называться сыном Рима. Я сам сегодня утром на Марсовом поле убедился, как его любят солдаты, которых он водил в победные сражения. Я хочу выпить со своим верным другом Луцием Геминием Курионом.

Луций, покрасневший от неожиданности и счастья, вскочил, поднял чашу и шагнул к наследнику. Зазвенел хрусталь.

– За славу Рима и твою, Луций Курион!

– За твое величие, Гай Цезарь!

Они перевернули чаши вверх дном, Калигула обнял и поцеловал Луция.

Триклиний сотрясался от ликования. Макрон поздравил Луция. Сенека смотрел на Луция испытующе. Сервий был бледен, мускулы его лица вздрагивали. Какой позор для его сына. А в голове рождался страх: не западня ли это? Он послал предостерегающий взгляд сыну. Ошеломленный Луций не обратил на него внимания.

Сервий рассеянно обратился к Авиоле:

– Почему Калигула нас мучает? Почему не скажет, что с Тиберием?

– Почему… почему… почему не скажет? – повторил как эхо Авиола.

Калигула не сказал. Его буйный, развязный смех возносился над шепотом, катившимся по залу, проникая во все уши: старый император не сегодня-завтра умрет! Настанет новая эра в истории Рима!

Передаваемое шепотом достигло ушей Сервия. Он заволновался. Он должен знать правду, время не ждет. И обратился к Калигуле:

– Разрешишь ли мне, Гай Цезарь, задать тебе вопрос?

Зал мгновенно стих, Калигула приветливо кивнул отцу Луция.

– Я слышал сообщение, которому не хочу верить. Говорят, император серьезно болен… Врачи опасаются… – Он умышленно не досказал. Калигула взглядом скользнул по Макрону, потом поднял глаза вверх, вскинул руки, и в его голосе прозвучала боль:

– Я надеюсь на милость Эскулапа, который всегда помогал императору…

Треск хрустальной чаши в пальцах Ульпия разрядил мертвую тишину.

Да, все ясно. На бледном лице Сервия выступил холодный пот. Если император умрет раньше, чем республиканцам удастся захватить важные государственные объекты, если Калигула захватит власть прежде, чем будет провозглашена республика, то все надежды рухнут. До сих пор заговор удалось сохранить в тайне. Теперь наступает решительный момент;, последний удар. Нужно начинать этой ночью. Пренестинская прорицательница, скажи: удастся ли наше дело?