Два дня спустя, когда косоглазый гранадец по имени Варгас напомнил, что он добровольно остался на острове не для того, чтобы воевать или строить крепости, а чтобы создать собственный дом и обрабатывать землю, как любой свободный человек без каких-либо военных обязательств, его тут же отхлестали кнутом, как и было обещано, и оставили стоять на солнце у столба на целую неделю.

Местные жители не скрывали своего удивления.

Они были совершенно обескуражены, обнаружив, что величественные полубоги в удивительных нарядах, с которыми туземцы так чудесно и весело проводили время, обмениваясь подарками, могут быть столь жестоки и беспощадны, всего лишь за одну ночь превратившись из милых друзей в заклятых врагов.

Враждебные стены форта поднялись бок о бок со скромными хижинами индейцев, и широкие улыбки вместе с радушным приемом уступили место подозрительным взглядам и горьким словам, словно чужестранцы не замечали, что у туземцев нет оружия, а племя было самым мирным на земле и не имело ничего общего с внушающими страх карибами или каннибалами, которые время от времени совершали набеги, чтобы похитить женщин или сожрать детей.

Как мог один человек столь жестоко избивать другого всего лишь за несколько слов?

Как они могли оставить живого человека изнывать под палящим солнцем, позволив бесчисленным мухам пить кровь и гной из его воспаленных ран?

Неужели они всегда такие, эти чужеземные повелители грома, обладатели стольких удивительных вещей?

Туземцы, которые плакали при виде случившейся с плавучим домом катастрофы и от всего сердца предложили свою помощь несчастным отверженным, теперь с удивлением наблюдали, как искренняя дружба первых дней уступает место скрытой враждебности, зародившейся, как ни странно, среди самих полубогов.

Сьенфуэгос тоже наблюдал.

Канарцу, по-прежнему невинному, головокружительные события, разворачивающиеся перед его глазами в последние дни, потихоньку стали разъедать душу, так что он против собственной воли начал быстро взрослеть.

Он скучал по Луису де Торресу.

Проницательный толмач и дружелюбный Хуан де ла Коса со временем превратились в его лучших друзей, без их защиты он почувствовал себя осиротевшим с той самой минуты, когда они простились друг с другом на берегу.

— Береги себя! — сказал Луис. — Я за тобой вернусь.

— Не стоит беспокоиться, — с благодарностью ответил канарец. — Вы и так уже столько всего для меня сделали, — он на мгновение запнулся. — Но я попрошу еще об одном.

— Чтобы я сообщил твоей возлюбленной о том, где ты? — понимающе улыбнулся тот. — Не волнуйся, я и сам собирался это сделать, — Луис по-дружески сжал его плечо. — Но взамен ты тоже кое-что пообещай.

— Что угодно.

— К моему возвращению ты должен научиться как следует читать и писать. Я поговорил с мастером Бенито из Толедо, оружейником, и он готов тебя обучать.

— Можете на это рассчитывать.

Сьенфуэгос был не из тех, кто дает фальшивые обещания, и потому каждый вечер, когда он заканчивал дневную работу и не должен был стоять в карауле, канарец шел в хижину толстого толедца, устроившего в ней арсенал, и целый час с высунутым языком выписывал буквы или пытался прочитать истрепанную книгу, которую оружейник всегда клал на стол. Сьенфуэгосу не дозволялось трогать книгу, когда он заканчивал страницу, то звал Бенито, чтобы тот ее перевернул.

Мастер Бенито был колоритным и щедрым человеком, хотя и со странностями, из тех, кто решил остаться в Новом Свете, посчитав, что старый больше ничего не может им предложить. Он был замкнутым женоненавистником и рассказывал, что убил жену из-за какого-то спора на почве религии, хотя другие заверяли, что на самом деле его супруга, привлекательная еврейка, предпочла отправиться в изгнание вместе с остальными своими соплеменниками, а не принимать христианство, чтобы остаться с мужем.

Сьенфуэгос подозревал, что по меньшей мере пять членов команды, решившие остаться добровольно, на самом деле были иудеями, только притворившимися, что принимают другую веру. Они лелеяли надежду, что на этом берегу океана диктат королей и церкви будет не столь строгим.

Луис де Торрес часто рассказывал о кошмарном и постыдном зрелище — вереницах иудеев, которым из-за неправедного закона пришлось покинуть свои дома и родину предков и отправиться на северное побережье Африки. Их изгнали фанатичные короли, убежденные, что только слепо верящие в Христа принесут пользу стране.

Никто так и не осмелился сказать всемогущим властителям, что этим глупым и жестоким, поистине варварским актом они обрекают страну на бесконечно долгий и мрачный период застоя, поскольку традиционно именно благодаря евреям в стране шло развитие науки и культуры.

Одержимые давней идеей освобождения полуострова от исламского владычества, христиане в основном сосредоточились на боевых искусствах, отставив в сторону гуманитарные науки, и теперь, когда пал последний бастион арабов, вместо того, чтобы обратить взоры на тех, кто способен превратить в высшей степени воинственное общество в более мирное и склонное к переменам, их выслали.

Совершенно сбитые с толку, ослепленные собственной гордыней, Изабелла и Фердинанд не сумели предусмотреть разрушительных последствий своего бессмысленного указа, явно недооценив силу веры этого народа. Даже когда они наконец поняли, к каким ужасным последствиям это привело, короли так и не смогли найти мужества признать совершенную ими колоссальную ошибку.

Всё испанское общество было откинуто назад, поскольку разом исчезло множество интеллектуалов — архитекторов, медиков, ученых и наиболее квалифицированных ремесленников, к тому же разрушились многие семьи, ведь людям разной веры запретили жить под одной крышей.

Канарцу не удалось выяснить, это ли произошло с Бенито из Толедо, или речь шла о преступлении в порыве страсти. Со временем Сьенфуэгос привязался к толстяку-оружейнику, хотя тот и не смог занять в его сердце такое же место, что и Луис де Торрес.

Оружейник со скепсисом наблюдал из-за своего рабочего стола за происходящими в форте событиями, и вскоре предсказал, что над глупыми головами крошечного сообщества сгущаются тучи и грядет беда, горько сетуя на то, что человеческие существа вечно тащат за собой худшие привычки и черты, куда бы их не забросила судьба.

— Мы здесь, — сказал он однажды ночью, когда тяжелый душный ливень извергался над заливом, не давая даже носа высунуть за порог жалкой лачуги, — в другой стране, с другим климатом, вокруг нас совершенно иная растительность и другие животные, и совершенно другие люди. А мы, вместо того, чтобы воспользоваться прекрасной возможностью построить новый, более совершенный мир, усиленно насаждаем старые пороки, пытаясь построить плохую карикатуру на наше и без того убогое общество.

— Не понимаю, о чем вы, — убежденно ответил пастух. — Я всегда жил один.

— Тебе необычайно повезло, — последовал ответ. — Да будет проклят тот день, когда ты распростился со своим одиночеством. Ибо девяносто процентов всех несчастий, что случаются с людьми, происходят из-за других людей. Особенно из-за женщин, — едва заметно улыбнулся он.

Одна из таких женщин снова появилась в жизни юного Сьенфуэгоса, на чью судьбу, похоже, оказала влияние его бесспорная притягательность для противоположного пола. И эта женщина повела себя так же, как и большинство из них. Стоило только Синалинге увидеть, как Сьенфуэгос с обнаженным торсом, в поту и тяжело дыша, рубит толстенный дуб, она стала ходить за канарцем по пятам, пока они не улеглись вместе в гамак.

Поначалу это приключение не доставило ему особого удовольствия. Несмотря на то, что еще на Гуанахани он восхищался обманчивым удобством странных сеток, в которых местные жители привыкли спать, не опасаясь ночной росы, муравьев, ядовитых пауков и скорпионов, сам он никогда не спал в гамаке, а уж тем более с женщиной.

Заниматься любовью в одной из этих сеток, возможно, понравилось бы канатоходцу; а Сьенфуэгос после каждой из первых трех попыток оказывался на земле, чудом не переломав себе кости, и потом ему, разумеется, было уже не до любовных игр, к величайшему разочарованию горячей туземки.