— Давай, правь ты, — попросил он. — Я ничего не вижу.

Сьенфуэгос в ужасе отшатнулся.

— Я? — едва слышно выдавил он. — Рехнулся? Я в жизни не прикасался к румпелю. Позови кого-нибудь другого!

— Все спят. Или пьяны, — он сонно зевнул. — Или и то, и другое. Держи вот здесь! — приказал он сердито. — Просто держи корабль на курсе. Ничего сложного.

— Нет!

— Возьми румпель, скотина!

— Говорю тебе, нет!

— А я говорю, ты это сделаешь! — сердито буркнул рулевой и тут же покинул свое место, рухнув на груду парусов. — Никуда не денешься!

Он мгновенно закрыл глаза, вид у него был такой, словно его треснули по голове, и как ни пытался его растрясти Сьенфуэгос, Кошак не только не реагировал, но даже не издал ни звука.

— Кошак! — чуть не плача взмолился напуганный Сьенфуэгос. — Не поступай так со мной, Кошак! Я ни черта в этом не смыслю.

Его усилия оказались тщетными, как он ни старался поднять его за подмышки, рулевой вдруг превратился в мешок с костями.

Внезапно корабль накренился.

Румпель болтался, паруса хлопали на ветру, бизань на корме щелкнула, и испуганный Сьенфуэгос выпустил из рук Кошака и бросился к румпелю, чтобы вернуть корабль на прежний, безопасный курс.

Это оказалось гораздо проще, чем он воображал, поскольку при таком море и легком ветерке «Галантная Мария» вела себя так кротко, что с ней справился бы даже ребенок.

Через десять минут, поборов первоначальный страх, Сьенфуэгос обрел уверенность.

Потом это занятие ему понравилось.

Он почувствовал себя поистине великим человеком, стоя на юте самого красивого корабля, который когда-либо встречал в своей жизни, мягко скользящего по зеркальной глади вод. Он стоял у румпеля, любуясь строем пальм по правому борту, которые, казалось, приветственно ему кивали. Он был совершенно зачарован мерцающим отражением луны и бесчисленными ароматами моря и леса.

Вот бы его увидела Ингрид!

Никогда в жизни не чувствовал он себя настолько значительным.

И настолько мужественным.

За кормой, в кильватере, на расстоянии пушечного выстрела мягко скользила «Нинья», а в кубрике, в каютах и на палубе дремали больше сотни мужчин, возможно, им снилось, как они возвращаются к своим очагам, оставленным так далеко.

Он, скромный пастух с острова Гомера, тоже грезил о своем и вел всех домой.

Без сомнений, это была самая прекрасная минута в его жизни, не считая тех, что он провел с Ингрид, и он впервые понял причину той любви, которую многие из этих людей питают к морю.

Прикасаясь к румпелю, он чувствовал себя значительным.

И свободным.

А потом дверь каюты на корме открылась, и на палубе появился адмирал.

Канарца охватила паника, поскольку строжайше запрещалось отдавать румпель юнге, ни под каким предлогом.

Сьенфуэгос застыл, едва дыша, словно соляной столб или камень, скрывая лицо в тени паруса, так что Колумб не мог отличить его от Кошака или другого рулевого, хоть и стоял менее чем в пяти шагах. Сьенфуэгос облегченно перевел дух, увидев, что адмирал прошел вперед, на нос, где, по своей неизменной привычке, долго смотрел на море и звезды.

Но сейчас, хотя Сьенфуэгос и не мог понять причины такого поведения, адмирал задержался на носу дольше обычного.

Всю оставшуюся жизнь канарец будет мучиться сомнениями об истинных причинах этой задержки.

Но в то мгновение его волновало лишь одно — что человек, пахнущий как священник, вернулся, погруженный в размышления, медленно поднялся по невысоким ступеням на ют и остановился перед Сьенфуэгосом, словно собирался отдать какой-то приказ.

Они переглянулись. Лицом к лицу, глаза в глаза, менее чем с трех шагов, и хотя канарец был совершенно уверен, что адмирал его узнал, тот не выдал это ни единым жестом и не сказал ни слова, а лишь стоял, словно принадлежал другому миру, погруженный в свои мрачные мысли.

По его лицу ничего нельзя было прочитать.

Вид у него был отсутствующий.

Настал решающий момент.

Возможно, самый важный в жизни Сьенфуэгоса.

Но ничего не произошло.

Совершенно ничего.

Дон Христофор Колумб, адмирал Моря-Океана и вице-король Индий, просто взглянул ему в глаза, слегка покачал головой и снова скрылся в каюте, закрыв за собой дверь.

Канарец вздохнул с облегчением.

Его колени понемногу перестали дрожать, пульс успокоился, а рука сильнее прежнего стиснула румпель.

Море оставалось спокойным.

Мягкий ветерок приносил запах гуав.

Луна превосходно освещала путь.

Родился младенец Христос.

Они возвращались домой.

В Севилью.

К Ингрид!

Всё вокруг было в мире с собой, всё, абсолютно всё выглядело гармоничным и превосходным.

И вдруг «Галантная Мария» содрогнулась от носа до кормы.

Будто огромная рука со стальными когтями разодрала Сьенфуэгосу внутренности, он застонал от боли и обиды.

В его душе всё перевернулось.

Сьенфуэгос качнулся вперед, а когда вновь обрел равновесие, обнаружил, что корабль больше его не слушается.

Послышались крики ужаса.

Вопли.

Топот ног.

Моряки пробудились от глубокого сна и вылезли из своих щелей, как выплеснувшиеся из огромных черных ртов глисты. Поначалу никто не понял, что на самом деле произошло.

— Мы тонем!

— Помоги нам Господь! Крушение!

Все тут же вспомнили о свирепых акулах. Бледная луна равнодушно взирала на трагедию и полные ужаса лица.

На юте тут же появился адмирал.

— Что случилось? — спросил он.

— Сели на мель, ваше превосходительство, — дрожащим голосом сообщил Хуан де ла Коса, стоящий на носу.

— Песок?

— Рифы!

— Помоги нам Господь! Шлюпки на воду! Выстрелите из пушки, чтобы привлечь внимание на «Нинье». Пусть четверо спустятся в трюм и осмотрят повреждения.

Колумб был превосходным моряком. Это была его стихия, он умел отдавать приказы сухим и властным тоном, не давая повода их оспаривать, и вскоре все на борту уверились, что адмирал знает свое дело и сделает всё возможное для спасения корабля.

Но «Галантная Мария» получила смертельную рану.

Корабль накренился на правый борт и дрожал, поврежденный шпангоут скрипел под невыносимым натиском, а потом со стоном треснул, будто испустило последний стон раненое животное.

Сидя на палубе и по-прежнему сжимая бесполезный румпель, потрясенный Сьенфуэгос зарыдал вместе с кораблем.

Через сорок восемь часов после происшествия всё содержимое корабельных трюмов перенесли и сложили в хижины туземцев, не забыв ни единой иголки.

«Галантная Мария», она же «Санта-Мария» — недолго же ей пришлось плавать под этим громким и почетным именем! — лежала на песчаном берегу, почти нетронутая, но явно непригодная для долгого морского плавания, в тихой бухточке, где не имелось ни людей, способных вернуть ее к жизни, ни инструментов для этого.

Хуан де ла Коса, как всегда невозмутимый, тот самый, что собственными руками построил ее в родной Сантонье, бродил взад-вперед по берегу, осунувшийся и истощенный, не в состоянии смириться с тем, что самое ценное его имущество превратилось в груду бесполезного дерева. Команда пыталась вывести его из ступора, в тревоге задавая вопросы о том, что их ждет впереди в этом затерянном уголке света.

Никто не высказал ни слова упрека в адрес юного Сьенфуэгоса.

Как и в сторону пребывающего в отчаянии Кошака.

Словно все моряки, до последнего юнги, с покорностью согласились, что румпелем правила рука Господа, повернув нос корабля в сторону единственной мели в здешних водах.

— И что теперь будет?

Поначалу Луис де Торрес в ответ на вопрос канарца лишь едва пожал плечами.

— Понтия не имею, — сказал он через некоторое время. — Адмирал и капитаны сейчас это решают, но мастер Хуан де ла Коса уверен, что корабль не починить, а ему лучше знать.

— И что тогда?

— Остается «Нинья».

— Но все на нее не поместятся. Вот бы хотя бы «Пинта» вернулась!

— Сомневаюсь, что она вернется. Возможно, она уже на пути в Севилью, как уверяет Колумб.