Над четырьмя дарами вдруг взметнулось золотистое пламя. Вима подошел, осторожно протянул руки, но не почувствовал жара. Тогда он медленно ввел их в самый огонь и бережно поднял разом все четыре предмета. Пламя взметнулось еще выше и тут же погасло.

С гордым торжествующим видом царевич положил дары обратно на алтарь.

— А теперь подойди ты, Ардагаст. Я чувствую в Тебе силу Солнца, — неожиданно сказал Аспамихр.

Ардагаст несмело простер руки над снова вспыхнувшим пламенем. Жар шел, как от кузнечного горна. «Какой уж из меня, бродяги безродного, царь?» — мелькнула горькая мысль. Он повел руками и вдруг Почувствовал, что над чашей жара почти нет. С замирающим сердцем юноша погрузил руки в пламя, каждый миг ожидая увидеть вместо них обгорелые кости. Но вот он коснулся чаши — та была всего лишь теплой. Рывком Ардагаст поднял чашу. Огонь ударил из нее вверх, к лицу золотого бога — и погас. Глаза дружинника встретились с глазами изваяния. Даждьбог-Михр смотрел на него довольно и ободряюще, словно опытный боец на молодого. С поклоном Ардагаст поставил чашу на алтарь.

В душе Вимы змеей шевельнулась мысль: «Где же его царство? Не станет ли нам тесно?» Но на лице Ардагаста не появилось даже тени властолюбия или заносчивости.

— Для моего племени Колаксай добыл такие же дары, только вместо копья и стрелы среди них была секира. Но плуг и секиру боги скрыли от людей, а чаша рассечена. Неужели мне дано найти хотя бы чашу?

— Да… И если ты к тому времени будешь таков же, как сейчас, две ее половинки сольются в твоих руках. Но это будет далеко отсюда… Здесь же вам всем предстоит иное. Не мне учить вас, молодых воинов, как похищать девушек. Но если Стратон с его гуру пустят в ход древние чары… Да и от смиренных бхикшу всякого можно ждать: их наставник — брат знакомого вам Нагапутры. Поэтому с вами пойдет Хиранья, лучший мой ученик.

— У нас на севере меня считают сильным шаманом, а здесь я только брахмачарин и знаю совсем мало мантр, да и тем обычные брахманы не стали бы меня учить, — развел руками маленький жрец. — Я для них млеччх, не арья.

— Эти истинные арьи из ашрама Шивы больше твоего похожи на млеччхов, и не так телом, как душой. Не зря они устроились на самом проклятом месте в окрестностях Таксилы: сейчас там сжигают трупы и казнят преступников, а ниже лежат подземелья, где хоронили царей мелуххов. Зато Хиранья лучше меня самого умеет устанавливать духовную связь с великим ашрамом Солнца. Но ждите от него помощи только тогда, когда все ваше оружие будет бессильно.

— Да-да, я ведь не воин и не знаток боевых заклятий. Даже бегаю плохо и в седле держусь кое-как.

— Ничего, от людей мы тебя защитим, — похлопал жреца по плечу Сунра. — А начать лучше всего этой ночью, пока вся эта нечисть не учуяла нас и не напала первой. Я не знаю, куда подалась царевна, зато мне известно, что вечером она будет во дворце и где ее покои. Трое моих кати будут ждать с конями за городом, а с остальными семью мы пролезем ночью во дворец. Ну и ночка будет, клянусь Гишем! — Багадур подбросил и поймал боевой топор.

— Не стану вас отговаривать, храбрейшие из воинов. Но помните: эта ночь — безлунная. Ночь демонов — ракшасов, пишачей и ветал. Ночь людей, что сами уподобились демонам.

Ночь опустилась на город Таксилу. Летняя ночь, почти такая же душная, как день, — до сезона дождей еще целый месяц. Не светила луна, зато ярко сияли звезды, не скрытые ни единым облачком. В такую ночь, когда удобно прятаться и красться, добропорядочным гражданам лучше не выходить, чтобы не встретиться с ворами, наемными убийцами или теми, кого людям, чтущим богов, лучше не упоминать. В Таксиле, заново отстроенной греками, не было узких, кривых восточных улочек. Но дома здесь строились по-старому: с толстыми стенами, плоскими крышами и закрытыми двориками. И трудно было догадаться, что творится за этими стенами с узкими окошками, в полутьме прохладных комнат.

Немногочисленные плошки освещали главную чайтью [27]. В полутьме тонули колонны с резными капителями и увенчанная зонтом ступа — невысокий купол, внутри которого в нескольких золотых ларцах покоилась одна из бесчисленных костей Будды. Из кладки купола выступала позолоченная статуя Просвещенного, с лицом, полным неземной доброты и далеким от всех мирских страстей. Таким же бесстрастным было лицо наставника Нагасены, но то было спокойствие кобры, готовой к броску. Перед ним стояли два десятка монахов — избранных, приобщившихся к тайной мудрости нагов. Стоявший впереди высокий бхикшу с угрюмым горбоносым лицом выглядел бы сущим разбойником, отпусти он волосы и бороду.

— Знаете ли вы последствия того, что сейчас совершите?

— Да, учитель, — ответил горбоносый. — Мы отяготим свою карму так, что уже не сможем достичь нирваны в этой жизни.

— Сожалеете ли вы об этом?

— Нет, ибо впереди у нас новые воплощения. В этом же мы жертвуем своим спасением ради торжества учения и могущества нашей сангхи, значит — ради блага живых существ.

— Испытываете ли вы ненависть или гнев по отношению к тем, кого лишите жизни?

— Нет, учитель, мы полны сочувствия к ним, погрязшим в сансаре. Но впереди у них тоже новые воплощения. Хотя, — осклабился горбоносый, — Гаутама вряд ли одобрил бы нас.

— Гаутама Шакьямуни — не единственный будда, — улыбнулся Нагасена. — И даже не высший. Мы почитаем будду Вайрочану, владеющего ваджрой — оружием богов, грозовой палицей.

Длинноволосый узкоглазый саньясин вышел из тени и встал рядом с настоятелем.

— В эту ночь вы подчиняетесь мудрому Шивасене, как мне самому, во всем, что не касается божественных истин. Идите, и да будет ваше тело подобно ваджре!

Двадцать бхикшу скрестили перед грудью руки со сжатыми кулаками в магическом жесте, приобщающем к силе и ярости грозы. В одинаковых желтых тогах, с одинаково обритыми головами и бесстрастными лицами, они были неотличимы друг от друга. Десять монахов во главе с Шивасеной и горбоносым направились ко дворцу. Остальные — по двое-трое — к домам верных Фраату вельмож. Ночь демонов началась.

Двое статных воинов — индиец и сак — в панцирях, с копьями и мечами стояли на часах у входа во дворец. До смены было еще далеко. Из расположенного через улицу дворца Гударза доносились пьяные песни. По улице пробежала собака. Проковылял хромой нищий. Появилась кучка монахов. Странно: откуда среди них саньясин? Известно, что длинноволосые и бритоголовые терпеть не могут друг друга. Спорили допоздна о благородных истинах, что ли? Саньясин и высокий горбоносый бхикшу, сложив ладони в приветствии, подошли к стражникам. Последнее, что увидел в жизни индиец, были сложенные щепотью пальцы аскета, ударившие его в переносицу с силой боевого клевца. В тот же миг согнутая полумесяцем ладонь бхикшу, словно стрела с серповидным наконечником, ударила в горло сака.

Без единого звука монахи вошли в караульное помещение. Из шести воинов лишь один успел выхватить меч, но тут же был обезоружен ударом в запястье, а ребро ладони другого бхикшу навсегда пресекло дыхание стражника, не дав его крику вырваться за толстые стены караульни. По слабо освещенным масляными светильниками коридорам монахи двинулись в глубь дворца, по дороге убивая стражников и слуг. Быстрые шаги босых ног тонули в мягких коврах.

То же самое творилось в домах преданных царю вельмож. Ни сильные рабы, ни наемные охранники не спасли их: кто мог представить, что его убийцей станет смиренный бхикшу? Видевшие это и уцелевшие потом рассказывали о безжалостных смертоносных демонах.

Не прошло и четверти часа, как из дворца вышел саньясин в сопровождении дюжего монаха с длинным свертком на плече и направился в сторону ворот. Тут же из дворца Гударза вышли десятка три хорошо вооруженных парфян и греков. Мечи и кинжалы тускло блестели в руках, кольчуги не звенели под запахнутыми и туго перепоясанными кафтанами. Быстро и бесшумно, словно стая ночных хищников, они вошли во дворец, полутемными коридорами и лестницами поднялись на второй этаж. Лишь один среди них не был воином — старик с трезубцем в руке и тигровой шкурой на плечах. Несмотря на возраст, он легко успевал за тридцатилетним парфянином со злым хищным лицом.