Некому было ни остановить их, ни поднять тревогу. Лишь бездыханные тела попадались им на пути к царским покоям, и это наполняло сердце Пакора гордой уверенностью в себе: боги за него, законного царя! Все в его душе сейчас сливалось в радостную, торжествующую песнь мести. У дверей библиотеки его отряд ждали девять безмолвных монахов. Охрана и слуги в других частях дворца ничего не подозревали.

Ни о чем не догадывался и царь Фраат, засидевшийся допоздна в библиотеке со Стратоном. На царе были только складчатые шаровары. Вопреки иранским обычаям, он не стеснялся обнажать свое великолепно сложенное, развитое эллинскими упражнениями тело. Умное, мягкое лицо его обрамляла кудрявая черная борода. На темных волосах блестела самоцветом золотая повязка-диадема.

— Разумеется, у мира одно первоначало — Бог. Но разве может он быть так страшен, уродлив и жесток, как твой Шива? Солнце, благое, светлое солнце — вот лицо Бога.

— Солнце — лицо Разрушителя. Сурья способен сжечь мир. Аполлон — безжалостный убийца. Митра — беспощадный воин.

— Да ты во всем видишь лик Ахримана!

Высокомерная улыбка скривила губы царевича.

— Если тебе так уж нужно делить Бога на Ормазда и Ахримана, вспомни, что у них один отец — Зерван Акаран, Бесконечное Время, Всепожирающий Хронос. Вот его лик!

Стратон развернул свиток. На пергаменте был изображен бог со львиной головой, оскаленной пастью и четырьмя крыльями. Его обвитое змеей тело окружали знаки Зодиака и семи светил — символ власти над пространством и временем.

— Другие так изображают Ахримана…

— Вот видишь! — Грек торжествующе выпрямился, прислушался. — Всеразрушающее Время правит миром, и тот, кто владеет силами разрушения и знает свой час, станет великим царем. Чакравартином! — Он возвысил голос. — Ты в этом убедишься скоро… Очень скоро… Сейчас! — Дверь распахнулась, и в комнату ворвались Пакор и его люди.

— Да! Мое время пришло, а твое кончилось, беззаконный царь, недостойный имени парфянина. В Иране пахлаваном — «парфянином» — зовут великого воина, богатыря, а где твои великие войны?

— Трус! Баба! Ты умеешь лишь откупаться от варваров! — зашумели парфяне и греки.

— Да, и они охраняют границы лучше, чем такие любители опустошать свои и чужие земли, как вы. За это народ и любит меня.

— Убийца! Ты замуровал живьем моего отца! — распаляя себя еще больше, прорычал Пакор.

Царь спокойно взглянул в пылающие глаза сына Гондофара.

— Его казнил народ, хотя я и возражал против такой казни. А власть я отдал бы и тебе, если бы не знал, что ты не смог править даже Дрангиакой, откуда тамошние саки тебя изгнали!

— Бахра-а-м!

Пакор наотмашь ударил мечом, ко Фраат молниеносно отклонился и в следующий миг нанес такой удар кулаком в голову Пакора, что тот отлетел назад, чуть не напоровшись на клинки своих сообщников. Фраат быстро схватил оброненный им меч, стал в боевую стойку и… вдруг с предсмертным хрипом рухнул лицом вниз. Под его лопаткой торчала рукоять кинжала.

— Пахлаваны тут, кажется, действительно перевелись. — Иронически взглянув на Пакора, Стратон вытащил кинжал и обтер его о волосы мертвого царя.

Парфянин протянул было руку к диадеме Фраата, но увидел перед своим лицом клинок грека.

— Куда, варвар? Ты забыл, что мои предки царствовали здесь раньше твоих?

Пакор выхватил из золотых с бирюзой ножен свой кинжал. Царевичи замерли друг против друга, словно повздорившие в корчме разбойники. Греки стали рядом с сыном Гермея, ощетинившись мечами. И тут между царевичами простер свой трезубец Шиваракшит.

— Вы оба забыли о тех, кто поселился здесь гораздо раньше вас. О тех, кого здесь гораздо больше, чем вас, яванов и пахлавов. — Девять монахов безмолвно вошли в комнату и замерли, сжав кулаки и скрестив руки в запястьях. — О тех, кто рад будет всех вас бросить в Инд на корм крокодилам… если так велят боги. Наши боги. Пусть боги и решат, кто достоин царствовать в древней стране. Пакор, ты считаешь достойным себя? Попробуй взять венец!

Пакор сорвал диадему с головы Фраата, возложил ее на себя… И тут же почувствовал, как по его волосам движется что-то скользкое. Греки и парфяне с ужасом увидели, как диадема обратилась в извивающуюся кобру. Прежде чем Пакор успел поднять руку к голове, перед его глазами выросла голова змеи, и ядовитые зубы впились в лицо. Даже не вскрикнув, он упал на труп Фраата: страх убил сына Гондофара раньше, чем яд… которого не было. Лишь Стратон, его гуру и монахи знали, что змея — только майя, созданная внушением.

А золотая полоска, усыпанная каменьями, снова приняла свой настоящий вид. Стратон невозмутимо взял ее и протянул брахману. Тот неторопливо возложил диадему на светлые волосы грека. Вздох облегчения вырвался у заговорщиков: венец остался венцом.

— Ясна ли вам воля богов? Или нужно еще спрашивать саков и их горящее золото?

Один из греков проворно извлек из сумки золотой шлем в виде слоновьей головы. Шиваракшит возложил ее поверх диадемы, поднял трезубец и провозгласил:

— Да правит вечно Штратана Шивадаса, великий царь царей Индии!

— Если царь — раб Шивы, то мы все — рабы Ахримана, — обреченно пробормотал кто-то из парфян.

Когда разбуженный своими воинами начальник дворцовой стражи прибежал на шум, ему осталось лишь поклясться Зевсом, Ормаздом и Шивой в верности царю Шивадасе.

Валерий Рубрий сидел в караульне пехотной казармы и играл в шахматы с грузным темнокожим тысячником Махасеной. Рядом два сотника резались в кости. Жрец, два царевича, настоятель — каждый из них мнит, что он игрок, а все остальные — фигуры. Нет, фигуры они все, включая его, Рубрия, а играет Рим. Он поставил слона под удар и бросил взгляд на водяные часы — клепсидру. Вараз, начальник пехоты, не пришел ко времени. Значит, в этом мире его уже нет. А Валерий, согласно приказу Вараза, сейчас возглавит вместо него учение — отработку ночной тревоги.

Тысячник клюнул на приманку — и поплатился ферзем. На магическом золотом браслете, охватившем запястье римлянина, на миг вспыхнул красный сердолик. Царствование Фраата окончилось. Пора кончать и партию. Конь Валерия снял слона и разом поставил под удар царя и колесницу. Царь укрылся за пешкой. Нет, игра царей не для глупых и чересчур осторожных тысячников. Удар ферзем через все поле, и горе-царю осталась лишь одна клеточка для бегства. Мертвенным синим огнем мигнул сапфир. Нет уже и Пакора. Так и должно быть: для Рима лучше иметь на Востоке греческое царство, чем еще одно парфянское. Выдвигается колесница — шах и мат! Валерий встал, надел перевязь с мечом. Пора поднимать солдат и вести ко дворцу. Для стоика и римского всадника высшее наслаждение — чувствовать себя фигурой, и не самой мелкой, в руке лучшего из игроков — Бога.

Царевна Лаодкка читала при светильнике «Извлечения» Аполлодора. Огонек ярко горел на конце фитиля, выглядывавшего из раскрытого рта курносого сатира. Пахло маслом. Стены маленькой уютной спальни тонули в темноте, и там, словно живые, толпились тени древних героев. Ахилл, оказывается, был сущим варваром: на поле боя обесчестил умирающую амазонку Пентисилею. И даже у Гомера он волочит привязанное к колеснице тело Гектора. Да нет, он благороден: выдал тело Приаму, безутешному отцу. И Пентисилею похоронил достойно. А глумившегося над ней Терсита так ударил в зубы, что убил на месте. Золотоволосый герой, гневный и бесстрашный…

Ей вдруг снова вспомнился варвар с золотистыми волосами, рубившийся на ступенях дворца. А рядом с ним — демоница с развевающимися волосами, в кольчуге, легко и весело бьющаяся махайрой. Кажется, тохарская княжна из Бактрии. Не родились ли в их облике снова Ахилл и амазонка? Не зря Ахилла зовут владыкой Скифии. Гермей редко допускал ко двору всех этих бактрийцев, тохар, пуштунов… Но однажды кушаны побывали во дворце на пиру. Куджула непринужденно рассуждал о Диогене и брахманах, а Вима декламировал Эврипидова «Геракла». Она тогда поймала сына джабгу на какой-то ошибке и тонко высмеяла, сохраняя самый любезный вид. А он после этого весь вечер не отходил от раскосой тохарки.