— Это снимет позор с имени моего отца. Проклятие будет снято.

Филадельфия не спросила его, что он имеет в виду, потому что видела решимость на его лице, которая влекла его в Бразилию.

Когда он поцеловал ее, она прижалась к нему всем телом. Жар его любви и страсти был как жар солнца, и она знала, что будет носить шрамы от его любви на своем сердце до конца дней своих.

Когда он положил ее на постель, у нее вырвался стон, вызванный болью.

— Любимая, я причинил тебе боль, — горестно сказал он. — Ты слишком пострадала, чтобы заниматься любовью. Но когда я вернусь, то займусь этим как следует — обещаю тебе.

С этими словами он вышел, оставив на ее губах вкус прощального поцелуя.

— Почему вы не поехали с ним?

Тайрон стоял у ее постели, обнаженный до пояса, левая сторона его груди была забинтована. Он только что попрощался с Эдуардо, который уехал на рассвете, и теперь поднялся в ее комнату за объяснениями.

— Я не могла. — Она выходила на балкон, чтобы посмотреть, как будет уезжать Эдуардо, но не стала спускаться во дворик, опасаясь, что он увидит ее слезы и останется. — Как он может смотреть на меня и не думать о своих убитых родителях?

— А вы можете смотреть на него и не думать о своем отце?

— Да, конечно, но это…

— Потому что вы женщина и, следовательно, дура, — закончил Тайрон без тени сочувствия.

Под загаром скрывалась бледность, вызванная большой потерей крови, но Филадельфия тем не менее подумала, что предпочла бы иметь дело с бешеной собакой, чем с Тайроном.

Он сел в стоявшее рядом с кроватью кресло и уставился на нее своими прозрачными глазами.

— О женщины! Все вы одинаковы. Ему будет лучше без вас. Я сказал это при нашей первой встрече.

— Да, помню, — согласилась с ним Филадельфия, которую его слова неприятно задели. Эдуардо уехал. Она его отпустила. Дура!

Тайрон приложил руку к ране повыше сердца и пробормотал:

— Вы сказали мне, чтобы я не лез не в свое дело. — Намек на улыбку искривил его губы. — Тогда вы вели себя храбрее, чем сейчас, — хотя у вас было меньше для этого оснований. Дура.

— Да, конечно. — Она отвела глаза.

Тайрон какое-то мгновение продолжал смотреть на нее. Каждый раз, когда он подступал к ней, он мог определить степень ее страсти, отвращения и сексуального возбуждения, которое он в ней пробуждал. Она никогда не признала бы последнее, и, если быть честным, он знал, что первые два чувства превалируют. Одна мысль об этом вызывала возбуждение в его чреслах, но на этот раз он подавил свою похоть. Святой Боже! Это трудно. Ха! Он уже стоял, как каменный.

Тайрон начал массировать свою рану. Одного он не мог понять, почему она позволила Таваресу уехать без нее. Предположение, что Эдуардо не может отделить свое отношение к ее отцу от чувств к дочери, не выдерживает критики, учитывая, что он влюбился в нее, зная, кто она.

— Большинство женщин очень высокого мнения о своей силе убеждения. А что вы?

Филадельфия заморгала.

— Прошу прощения, я вас не поняла.

— Я сказал, что большинство женщин, которые заманивают в свои сети такого богатого мужчину, как Таварес, не отпускают его.

Филадельфия покраснела под его проницательным взглядом.

— Меня не интересовало его богатство.

— Конечно, на женщин, которых я видел с ним, большое впечатление производили его скрытые достоинства. Так в чем же дело? Или вас не удовлетворяет его поведение в постели? Или его оснастка? Если вам нужно с чем-то сравнить, вам достаточно сказать слово.

— Вы грубый и жестокий человек, Тайрон.

Он кивнул.

— Я только никому не лгу, особенно самому себе, а вы сейчас солгали. Дьявол меня возьми, если бы я знал, в чем дело. Но если вы потеряете Эдуардо, вам некого будет винить, кроме самой себя.

Он приподнялся, застонав от боли.

Филадельфия заметила, что на его бедрах висит пояс с пистолетом.

— Куда вы отправляетесь?

— Убить хищника.

— Макклода? — прошептала она.

Он кивнул.

— Его труп не обнаружили на берегах реки. Я не хочу повторять ошибку и верить, что он умер, пока собственноручно не потрогаю его труп.

— Почему?

Его глаза стали ледяными, а лицо застыло, как гранит. Она ожидала грубых слов, но их не последовало. Лед начал оттаивать, а гранит становился мягче.

— Пойдемте со мной, Филадельфия Хант, и я смогу рассказать вам…

— Я… — Ей не удалось продолжить фразу. Он повернулся и вышел.

Она покинула дом Тайрона на следующий день. В то время как Эдуардо плыл по Карибскому морю, а Тайрон — вверх по Миссисипи в поисках следов Макклода, Филадельфия села на пароход до Натчеза, где она пересела на поезд, идущий на восток, к Нью-Йорку.

19

— Я отчетливо помню, что говорила вам не надевать это платье в моем присутствии, — заявила Гедда Ормстед строгим голосом. — В этом черном платье вы выглядите как дохлая летучая мышь.

Филадельфия склонила голову.

— Простите меня, миссис Ормстед. Я пойду наверх и переоденусь.

— Во что это вы переоденетесь, хотела бы я знать? Я полагаю, никак нельзя надеяться, что вы превратитесь в веселую собеседницу. Нет сомнений, что вы окажетесь в новой страшной ситуации.

Она взяла колокольчик и затрясла им так, словно хотела, чтобы оторвался его язычок. Когда появился лакей, она пронзила его орлиным взглядом.

— Хорошо проводишь время? Развлекаешься с моей новой горничной?

— О нет, мэм! — Бледный юноша покраснел, как рак, но не знал, как оправдаться. Зов природы прорезался в самый неподходящий момент, но объяснить это хозяйке было довольно трудно.

— Если это случится еще раз, считай, что ты уволен. Я требую аккуратности. О, как мне не хватает Акбара. Вот это был слуга на вес золота!

Она не упустила из виду, как вздрогнула Филадельфия при упоминании этого имени, но твердо решила не вызывать этот призрак. Девушка вот уже два месяца живет у нее. Первую неделю она не могла говорить ни о чем другом, кроме как о своем отце, и сеньоре Таваресе, и о весьма подозрительной личности по имени Тайрон. Теперь Филадельфия не могла слышать имени бразильца без того, чтобы не побледнеть.

Тщательно все взвесив, Гедда Ормстед решила взять все в свои руки. Сегодня, к примеру, надо обойтись без траура по ее отцу. Быть может, ее отец и не был вором, но из того, что Гедда Ормстед могла извлечь из отрывистых объяснений Филадельфии, ему еще предстояло держать ответ перед входом в Чистилище.

Миссис Ормстед обратилась к слуге:

— Я хочу, чтобы вы вместе с горничной поднялись в комнату мисс Хант и помогли ей забрать из гардероба все траурные туалеты. Вы меня поняли? Если она оставит хоть один носовой платочек с траурной отделкой, вы оба будете уволены!

— Хорошо, мэм, — слуга поклонился и поспешил удалиться.

— Прекрасный молодой человек, — сказала Гедда с хитрой улыбкой. — За прислугой, мисс Хант, всегда надо следить. Как вы считаете, мой новый слуга ничего?

— Вы сегодня очень раздражены, миссис Ормстед, — спокойно заметила Филадельфия.

— А вы испортили мне завтрак! Посмотрите сами! Вы налили сливки в мой кофе с таким скорбным видом. — Она отставила чашку и встала. — Вот так! Или вы переменитесь, или вы должны уехать отсюда.

Она метнула недобрый взгляд на недоумевающую Филадельфию.

— Вы меня слышали? Одна неделя! Когда я согласилась принять вас, я думала, что нанимаю компаньонку, которая облегчит мне мои последние дни. И, уж конечно, не ожидала, что вы будете молчать как рыба. Ваш скорбный вид годится только для кладбища. Возможно, там вы найдете работу.

Гедда совершенно игнорировала потрясенную Филадельфию.

— Между тем, у меня есть для вас поручение. В одиннадцать приедет племянник Генри. Благодарение небесам, он вернулся после этой бесконечной поездки по Европе, в которую отправила его мать вскоре после того, как вы уехали из Нью-Йорка. Почему она решила, что зрелище заплесневелых замков и прогулки по мрачным музеям помогут ему избавиться от любви к вам, понять не могу. Но его мать всегда была женщиной темной. Достаточно вспомнить, как его учили верховой езде. Ладно, я кое-что объяснила Генри о причине вашего возвращения, но он безнадежно запутался. Не пытайтесь с ним разговаривать. Просто улыбнитесь ему, и он сразу же потеряет голову и не будет задавать лишних вопросов.