Один из его учеников объяснил, в чем состоит величие Бунема: «Помните, что случилось с Елисеем? Елисей был простым пастухом и разговаривал не с людьми, а со своим стадом. Однажды он повстречал пророка Илию, и с этого момента стал другим человеком — в его душе вспыхнул огонь. Вам хочется узнать главное о рабби Бунеме? Нет ничего проще. Сколь бы ни ожесточилась ваша душа, какой бы ни была она ледяной пустыней, при его прикосновении в ней вспыхнет пламя».

Неудивительно, что молодые хасиды нескончаемым потоком потянулись в Пшисху. Новобрачные бросали юных жен, сыновья — родителей, впоследствии то же самое происходило в Коцке. Повинуясь зову обновленного хасидизма, они приходили, влекомые жаждой истины, протеста, рвения. Пшисха была таким же магнитом, притягивающим интеллектуалов и идеалистов, каким несколько лет спустя стал Коцк. Пшисха символизировала возможность вопроса, смелость сомнения, попытку эксперимента, отбрасывающего прочь пороки и груз прошлых лет.

В Пшисхе хасидизм снова обрел молодость, отвагу и энтузиазм достаточно жизненный, чтобы преодолеть все препоны.

Притягательная сила Пшисхи была для молодежи настолько велика, что консервативные лидеры решились действовать открыто, дабы остановить распространение нового течения. Такую возможность предоставила им широко известная в хасидской литературе свадьба в Остиле. В присутствии почти двух сотен цадиков, возглавляемых почтенным рабби из Апты, Пшисху подвергли суду. Много писалось о свадьбе и о заслонившем ее разбирательстве. Защитники и обвинители блистали красноречием, эрудицией и доскональным знанием различных оттенков хасидской идеологии. Выслушав доводы за и против, Авраам Иехошуа Гешель из Апты отказался вынести Пшисхе обвинительный приговор. Мудрое решение: благодаря ему хасидизм занял место среди немногих движений, допускающих в своей среде полемику и мятежи.

Таким образом, Пшисха не откололась от хасидского движения, хотя и противостояла традиционному хасидизму.

В чем же ключевая идея Пшисхи? В том, что величие и трагедия человека заключаются в амбивалентности его состояния. Человек должен верить, что вселенная создана для него одного, памятуя вместе с тем о своем ничтожестве. Человек одновременно и прах, и носитель жизни, символизирующий свое собственное бессмертие. Человек слаб и уязвим — слишком слаб, чтоб познать истину, но и всемогущ, ибо поиск и есть в конечном счете его оправдание.

Разумеется, следует различать нюансы: Еврей, говоря о еврее, подразумевал вообще человека. Рабби Бунем, говоря о человеке, имел в виду еврея. Оба они, а их преемник из Коцка даже в большей степени, хотели, чтобы человек верил, что у него есть все необходимое, дабы извлечь силу из отчаяния, которое определено ему судьбой. Поскольку человек одинок, он помогает себе подобным и тем самым разрывает свое одиночество.

Каждый из них выразил себя по-своему. Еврей предпочитал афоризмы. Рабби Бунем — притчи, а Менахем-Мендл из Коцка — молчание.

Еврей скончался молодым; Коцкий рабби — в одиночестве, в страшном одиночестве. Рабби Бунем умер слепым. Услышав рыдания жены, он сказал: «Почему ты плачешь? Боишься? Я не боюсь. Всю свою жизнь я только и делал, что учился умирать».

Рабби Бунем был блистательным рассказчиком. Каждая его история светится юмором, печалью и мудростью. Вот одна из них:

«Однажды мне захотелось рассказать историю, вернее, во мне зашевелилась история, которой очень хотелось, чтобы ее рассказали. Честно говоря, я испугался, ибо это была, что называется, смелая история. Я почувствовал, что стоит мне рассказать ее, как самые ревностные последователи перестанут называть меня рабби. Ну, а враги наконец поймут, за что они меня ненавидят. И все-таки я не смог удержать ее, она прямо-таки рвалась наружу. Итак, я рассказал ее. И к моему великому удивлению, даже враги стали восхищаться мною».

Образ: «Иногда мне кажется, что каждый человек — это одинокое дерево среди пустыни, и у Бога нет больше никого в целом мире, так же как у человека нет во всем мире никого, кроме Бога».

Притча: «Царевич купил чистокровного жеребца и, чтобы уберечь от воров, поместил его в каменной конюшне. Перед ее запертыми воротами стоял вооруженный стражник. Как-то ночью, мучаясь бессонницей, царевич решил прогуляться, и вот, когда он проходил мимо конюшни, ему показалось, что стражник чем-то озабочен. „Эй, — окликнул царевич стражника, — в чем дело?“ „Да вот, ломаю голову над вопросом — куда известка девается, когда в стенку гвоздь вбивается?“ „Серьезный вопрос, — сказал царевич, — хорошо, что ты размышляешь над ним“. И он вернулся домой и улегся в постель. Прошел час, но он никак не мог уснуть. Снова он направился к стражнику, который сидел и размышлял, подперев голову руками. „Ну, что теперь? — спросил царевич. — Что теперь тебя мучает?“ — „Э… как вам сказать… Куда дырка девается, когда бублик съедается?“ „Глубокий вопрос, — сказал царевич, — хорошо, что ты размышляешь об этом“.

Он вернулся и лег в постель. Когда он в третий раз спустился вниз, сторож снова пребывал в раздумьях. „Опять вопрос?“ — полюбопытствовал царевич. „Да… Я спрашиваю себя: конюшня здесь, стены здесь, да и я здесь, но жеребец — куда он, черт возьми, провалился?“»

Обычно рабби Бунем объяснял свои притчи, предупреждая, однако, что их подлинный сокровенный смысл не подлежит истолкованию: «Тайна тайн не разглашается».

Притча: «Царевич споткнулся о пьяницу, развалившегося на дороге, и решил как следует проучить его. Он приказал доставить его в замок и уложить в постель, а рядом с кроватью повесить епископскую мантию. Наутро пьянчуга, продрав глаза, никак не мог уразуметь, кто он такой и куда попал. Слуги, оказывая подобающее „сану“ уважение, помогли ему облачиться в епископские одежды. Все замечательно, кроме одного — ему так и не удалось припомнить, что он когда-нибудь был епископом. Однако через некоторое время его осенила мысль: да почему, собственно, я считаю себя пьяным мужиком, переодетым епископом? А если наоборот — вдруг я епископ, вообразивший себя пьяным мужиком? И он решил выждать — терять-то пока нечего. Он испугался по-настоящему, лишь когда слуги принесли инкрустированный золотом молитвенник. Коли сумею читать, стало быть, я и вправду епископ, подумал он. Он открыл книгу — и не смог прочесть ни слова. И тут мужик вновь засомневался, а может, он все-таки епископ. То, что он не умеет читать, еще не доказывает обратного. В конце концов, откуда известно, что другие епископы грамотны?»

Вывод: человек не должен доверяться внешней стороне событий. Это одна из основных тем Пшисхи — миры, населенные призраками. Ей сопутствуют темы упущенной возможности, несбывшегося желания. Человек мог бы желать, да не хочет. Или хочет, но слишком поздно. А потом — и это худшее из проклятий — он забывает о том, что может хотеть…

Другая, самая грустная притча: «Желая наказать сына, царь ссылает того в дальние края. Царевич, изнемогая от голода и холода, ждет указа о возвращении. Проходят годы, он теряет последние силы. Но вот в один прекрасный день государь отправляет к сыну гонца, готового исполнить любое желание царевича. Посланник ждет указаний, а царевич… царевич просит у него всего кусок хлеба и теплую одежду. Он забыл, что он царевич и может вернуться в отцовский дворец».

В Пшисхе хасиды предъявляли к себе непомерные требования, служившие для человека гарантией от забвения.

«Забвение лежит у истоков изгнания, память — у истоков избавления», — сказал Баал-Шем Впрочем, в Пшисхе окончательным избавлением не слишком интересовались Люди размышляли о Мессии, но не пытались ускорить его приход Они работали скорее на себя, чем на Бога Цель не в том, чтобы заставить Мессию прийти, а в том, чтобы идти к нему, приспосабливая мир к душевным потребностям человека Ожидание затягивается? Не беда В Пшисхе дел хватает, да и торопиться некуда Кроме того, грядущие мессианские времена их пугали «В дни эти, — предсказывал рабби Бунем, — летом будет не жарко, а зимой — не холодно Мудрецы позабудут мудрость, а хасиды рвение».