Почему же тогда Еврей принял титул и корону рабби? Потому, что его заставили? Возможно. У тогдашних хасидов принято было избирать вождя, и избраннику приходилось подчиняться. Так произошло с рабби Бунемом, рабби Мендлом, и задолго до того — с Великим Маггидом из Межирича. У Еврея из Пшисхи просто не осталось выхода: решение вынес сам Ясновидец. Но истинная причина заключалась в ином: Еврей согласился, ибо верил, что не будет походить на прошлых рабби. И оказался прав.
Он отказался от почестей и привилегий, отверг льстецов и подобострастных почитателей. Он провозгласил, будто навяжет свою волю небесам. В отличие от других рабби, он не обсуждал с посетителями их насущные заботы. Он ничуть не желал решать эти проблемы за них. Его главной целью было восстановить атмосферу духовности в хасидизме. Его не волновали обычные людские тяготы и неурядицы — он передавал их на усмотрение Божье. Его задача — спасти движение, становившееся все более и более беспочвенным, искусственным и надуманным. Набожности и молитве отдавалось предпочтение перед изучением и знанием. Внешние признаки хасидизма приобретали непомерное значение, требовалось вернуться к глубокой внутренней жизни. Учителя и ученики были чересчур довольны друг другом и самими собой. Они нуждались в хорошей встряске. Рабби и Перец, преданный ученик и верный друг Еврея, прогуливались как-то в лесу. Прислушиваясь к птичьему щебетанию, Перец промолвил: «Хотелось бы знать, что они говорят». «А то, что ты сам говоришь, ты понимаешь?» — откликнулся Учитель.
В другой раз: «Один бесконечно толкует о рае, другой выбивается из сил, чтобы заслужить себе там место, а я бы с радостью отдал свое любому, кто предложит мне глоток воды».
Раз в субботу, после третьего блюда, он скорбно обратился к гостям: «Завтра вы вернетесь на работу — а работаете вы тяжко, я знаю. Если бы я спросил, зачем вы мучаетесь, вы бы сказали мне, что это не ради себя, а ради детей, что вы хотите вырастить их хорошими евреями, добрыми и богобоязненными. Да, так бы вы мне сказали. Именно это говорят люди на разных языках тысячи лет. Человек работает и работает без передышки, не для себя, но ради своего чада, а я жду…» Он помолчал и совсем грустно добавил: «Я жду моего истинного чада».
Кого он имел в виду? Мессию? Вероятно. А может, просто человека, честно признающего, что трудится для себя — не на потомков. Ибо Еврей ничто так не презирал, как неискренность и напускную искренность.
Чтобы выбить учеников из привычных, шаблонных рамок, он прибегал к своеобразной психотерапии. Ученику, избравшему молчание средством очищения языка, он приказал достичь той же цели, но не молчанием, а словесным общением. Некий эмансипированный еврей пришел к нему побеседовать на теологические темы. Еврей молча снял с себя шапку и надел ее на гостя. Тот начал заикаться и понял — ему нечего сказать.
Затраченное усилие значило для него больше, чем достигнутый результат: «Праведник теряет ночью то, что приобрел днем. На утро он должен трудиться так же упорно, как и днем раньше».
Ничто не дается даром; всего нужно добиваться самому, считали в Пшисхе. Лучше поднять, приобщить профана к святыне, нежели профанировать святыню. Лучше привести человека к Мессии, чем Мессию к человеку. Нелегко? Пустяки. Важно знать, знать, что цель еще не достигнута. Верить тому, кто твердит о своей праведности, — заблуждение. Верить, — что можно лгать человеку и не лгать при этом Богу, — тоже заблуждение. «Правда — печать Бога, — сказал Еврей из Пшисхи, — ибо она исключает возможность подделки». Поддельная правда — уже не правда. Правда, разделенная, разбитая не есть правда. Тягчайшим пороком в Пшисхе считалось лицемерие. «Мне кажется, — говорил рабби Бунем, — я мог бы вернуть на путь истинный любого грешника, кроме лжеца». Но худшим из лжецов считался в Пшисхе тот, кто лжет самому себе.
Понятно, непримиримость Пшисхи отталкивала от нее множество других, более традиционных направлений хасидизма. Некоторые рабби переходили в контрнаступление, пытаясь перенести спор с идеологической почвы на личную.
Хасидский мир ополчился против Пшисхи, пустив в ход клевету и сплетни. Выдвигались самые невообразимые обвинения, призванные опорочить Еврея и его преданных приверженцев. Известные цадики, в том числе Нафтали-Гирш из Ропчиц, учинили суд над новой школой. Еврея обвинили в неуважительном отношении к Ясновидцу, в намерении занять его трон, в распространении опасных идей и реформ, в отклонении от общепринятых норм проведения службы (в Пшисхе не существовало определенных часов для молитв), в подстрекательстве молодежи против отцов и Учителей.
Тщетно Еврей взывал к крупнейшим деятелям хасидизма: Маггиду из Кожниц, Мендлу из Риминова, чтобы своим авторитетом они восстановили мир между Пшисхой и Люблином. Конфликт разгорался.
Вдобавок в Пшисхе имелись свои фанатики, не признававшие никаких компромиссов, противившиеся всякому примирению. Они верили в азут дикдуша — силу святого высокомерия, и охотно прибегали к нему. Внутренняя рознь всегда отличается особой жестокостью. Каждая сторона обвиняла другую в отступничестве — хуже того, в предательстве учения Баал-Шема. В Пшисхе утверждали, что все остальные отреклись от своего хасидского долга. Люблин отвечал тем же.
И все же, при жизни Еврея вражду порой удавалось ослабить. Он был до последнего дня предан Ясновидцу и не хотел причинить ему боль, не хотел опорочить его образ. Хотя именно люблинская община оклеветала и обесчестила Еврея, он отказался выступать против своего старого Учителя. Если бы он прожил дольше, то, быть может, сумел бы предотвратить окончательный разрыв. Но он скончался молодым, в расцвете сил и таланта. Что послужило причиной его преждевременной смерти? Печаль, вызванная тем, что любимый Учитель отвернулся от него? Юношеская тяга к смерти? Этот силач, который, «одной рукой мог раздавить пять орехов», внезапно заболел. Ничего не известно ни о природе его болезни, ни об обстоятельствах, сопутствовавших смерти. Он умер в 1818 году, в возрасте 48 лет, ровно за столетие до конца первой мировой войны. Его второй преемник, Менахем-Мендл из Коцка, обрек себя на затворничество в 1839 году, за столетие до второго пожара, охватившего континенты и народы.
В промежутке между Евреем и Менахемом-Мендлом пост рабби занимал рабби Бунем, личность не менее интересная и чрезвычайно самобытная. Он вообще не смахивал на рабби: иначе одевался; говорил на «немецкий манер», то есть по городской моде. Все в нем блистало элегантностью: одежда, походка, манеры. Несмотря на талмудическую подготовку и эрудицию, он зарабатывал на жизнь, сперва торгуя лесом, потом в качестве аптекаря. В хасидской литературе он фигурирует как «Купец из Данцига» и «Аптекарь из Пшисхи». Эти прозвища он придумал сам и сохранил их за собой до конца жизни.
Рабби Бунем — путешественник и любитель всяких экстравагантностей — во время деловых поездок по большим городам, посещал весьма странные места и еще более странных людей. Он играл в шахматы и карты, спорил с вольнодумцами, безбожниками, так называемыми «просвещенцами»; бренчал на гитаре и охотно ходил в театры и трактиры — они ему нравились. Хуже того, порой он заглядывал и в кабаре, разумеется, чтобы наставить заблудших на путь истинный.
И однако, после смерти Еврея осиротевшие ученики его обратились не к одному из сыновей покойного, а к Купцу из Данцига. Потому, что он славился обширными знаниями? Или потому, что прослыл преданным другом Еврея? Потому, что последовал за ним из Люблина? Или потому, что в Пшисхе уже проложил путь Менахем-Мендл из Коцка? Быть может, рабби Бунем выглядел своеобразным мостом, человеческим мостом, между двумя вулканами. А возможно, в Пшисхе возникло желание бросить вызов высшему обществу: «Смотрите, наш рабби не сын знаменитого цадика, а аптекарь. Он даже не похож на рабби. Видите, как обманчива внешность».
Вероятно, в каждой из этих гипотез есть правда. Так или иначе, рабби Бунем вначале удивился: он не искал, не хотел этого назначения. Его просто… призвали на службу. Даже после вступления в должность он отказывался «принимать» у себя хасидов и вести себя сообразно с представлениями о поведении рабби. А все-таки теперь, глядя в прошлое, мы понимаем, что он оказался лучшим и, разумеется, самым квалифицированным из возможных претендентов. Возможно, он не был столь вдохновенным, как те двое, зато не хуже их умел вдохновлять учеников. А в этом-то умении вдохновлять и кроется могущество истинного рабби.