Крымов видел, что разговаривать далее бесполезно, и спросил:

— Генерал Артамонов, вы получили директиву командующего армией?

— Имел счастье получить вчера.

— Вам приказано в директиве взять Сольдау сегодня?

— Да, приказано. Но сегодня только началось, полковник, а вы приступаете с ножом к горлу и требуете…

— Требует командующий. Вы пока не намерены выполнять его приказ. В таком случае я немедленно ему сообщу об этом и попрошу Мартоса повернуть на запад одну дивизию и взять Сольдау, — больше для этого не потребуется. Командующему я доложу незамедлительно: ваш левый фланг защищен ненадежно, отстал от Мартоса на два перехода, и, если фон Шольц вздумает вклиниться в образовавшуюся щель, вина за это целиком падет на вашу голову, генерал. Честь имею, — козырнул Крымов и ушел.

Артамонов проводил его злым взглядом и произнес пренебрежительно, не стесняясь Александра, а быть может, в надежде, что он передаст его слова Самсонову:

— Сумасшедший полковник с полномочиями генерала. Как таких земля носит, штабс-капитан? И как вы можете служить рядом с таким грубияном? Впрочем, виноват, вы служите у Александра Васильевича, и это — ваше счастье. Кстати, как его здоровье? Грудная жаба терзает?

— Терзает, ваше превосходительство, но он крепится.

— Дай бог, дай бог. Передайте ему мое самое искреннее пожелание здоровья и скажите: Артамонов не подведет его. И возьмет сей злосчастный Сольдау, в коем, наверное, уже и нечего брать, так как он горит не то от моих снарядов, не то от рук солдат противника, кои уже все переправы привели в состояние непригодности.

— Хорошо, ваше превосходительство, сегодня вечером я вернусь в штаб и передам ваши слова командующему.

— Премного благодарен, голубчик. Успокойте Александра Васильевича. Так и скажите: Артамонов не подведет. Я возьму этот злосчастный Сольдау. Прикажу Любомирову, и он возьмет. Но, — помолчал Артамонов, опустив седую голову, и опять неуверенно сказал: — Но великий князь запретил мне выходить за пределы Сольдау. Он, как сие вам ведомо, вообще запретил мой корпус пускать в дело, повелев лишь защищать левый фланг нашей армии. Так что, голубчик, я и не знаю, как мне Поступить.

— Я полагаю, что повеление великого князя не предусматривает контратаки противника, — заметил Александр.

Артамонов строго посмотрел на него и недовольно произнес:

— Штабс-капитан, за подобные слова об августейшей персоне вас могут разжаловать. Но — бог с вами, я не доносчик, голубчик.

Александр смутился, однако сказал совершенно спокойно:

— Ваше превосходительство, если русский офицер имеет сказать свое мнение о наилучшем поведении войсковой части в случае наступления противника, неужели за оное следует срывать погоны?

Это была дерзость, и Артамонов даже широко раскрыл глаза и посмотрел на него, словно на привидение, готовый воскликнуть: «Вы сошли с ума, юноша!», но не поскликнул, а наставительно сказал:

— Вы еще очень молоды, штабс-капитан. Впрочем, уже в чине и уже кавалер георгиевский. Я еще и не поздравил вас и делаю это сейчас.

— Благодарю вас, ваше превосходительство.

— А о том недоразумении в связи с цеппелином забудьте. Мы, старики, ворчливы и можем иногда наговорить несоответственное.

— Я уже и забыл об этом, ваше превосходительство.

— Вот и хорошо.

На том и расстались.

Крымов уже сидел в автомобиле и распекал генерал-квартирмейстера за то, что тот плохо распоряжается сеном, валявшимся там и сям возле штаба. Александр только и слышал: «Виноват, ваше превосходительство. Все будет в отменном порядке незамедлительно».

Крымов ничего более генерал-квартирмейстеру не сказал, а подождал, пока Александр сел на заднее место, и велел шоферу ехать к Мартосу, командиру пятнадцатого корпуса. И лишь когда автомобиль покатился по пыльной, песчаной дороге, к тому же ухабистой, отчего его подбрасывало едва ли не через каждый аршин так, что все печенки ходили ходуном, Крымов спросил:

— Жаловался на судьбу старик?

— Немного. Но Сольдау возьмет, вероятно, сегодня.

— Это нам и требовалось. А Мартос возьмет Нейденбург, и, следовательно, левый наш фланг будет более или менее закрыт. Но… — помолчал он немного, протянул руку с черной тетрадью через плечо, подавая ее Александру, продолжал: — Прочитайте, что я здесь записал… В этом духе я буду докладывать командующему.

Александр наклонился через сиденье, взял тетрадь и подумал: «Не доверяет шоферу. Любопытно. А вообще — правильно делает» — и стал читать.

— Последние страницы, — подсказал Крымов и, нахлобучив фуражку, склонил голову на могучее плечо и притих, опять намереваясь вздремнуть.

Александр нашел последние страницы и стал читать: «…Был у генерала Артамонова, выслушал тираду о тяжелом положении из-за того, что к нему не прибыли два полка, и ясно понял, что надеяться на него, что он энергично поведет атаку на Сольдау, — нельзя, он безусловно задержится… Я решил подвинуть Мартоса во что бы то ни стало и взять Сольдау с востока, на что Мартос согласился… Убежден, что У нас на левом фланге ненадежные командиры корпусов (Кондратович и Артамонов), штаб первого корпуса — одно огорчение, начальник штаба — какой-то кретин…»

Александр качнул головой и сказал:

— Крепко очень, полковник. Начальник штаба первого корпуса генерал Ловцов — больной человек, насколько мне ведомо…

Крымов не ответил, видимо задремав, и Александр не стал более говорить с ним, а еще раз прочитал последние страницы тетради и задумался. Да, Крымов прав: на Артамонова положиться рискованно. А вот с Кондратовича требовать большего нельзя: у него осталась всего лишь одна дивизия, а вторую ставка расквартировала в Ново-Георгиевске до вступления в Восточную Пруссию, и чем там заняты ее полки — трудно и сказать. «Но вывод правильный: Кондратовичу нечем будет держать левый фланг армии, а тем более — наступать. И получается: левый фланг целиком зависит только от Артамонова, на коего действительно полагаться рискованно».

Вскоре впереди показалась нескончаемая колонна солдат, шедших по шоссе поротно, как на параде, с высоко поднятыми винтовками с ощетинившимися штыками, со знаменами впереди каждого полка, с оркестрами, правда, молчавшими, шли по хорошей брусчатке, узковатой, но зато не пыльной и не вязкой, а за солдатами, далеко протянувшись, двигались пулеметные двуколки, батареи орудий, походные кухни.

Александр подумал: у строгого Мартоса и строгий порядок: кухни идут тут же, вслед за солдатами, и даже пулеметы едут.

Крымова никто не будил, но он уже сидел прямо и важно и смотрел из-под козырька фуражки на колонны пристально и уважительно. Мартос накануне, вчера, обещал взять Нейденбург, и он брал его, вернее, уже входил в него, преодолев нестройное сопротивление фон Шольца, командира двадцатого корпуса немцев, штаб которого еще вчера был в Нейденбурге.

— Молодцы. Образцово идут, — заметил Крымов и велел шоферу ехать впереди.

Нейденбург, вернее, первые дома его горели и были в черном дыму. Горели от факелов своих же, немецких, поджигателей, от огня русской артиллерии, которая обстреляла их за то, что с крыш наиболее высоких зданий только что стреляли в казаков, которые первыми ворвались было в город и, оставив нескольких человек на его мостовых, отошли.

Потому солдаты и шли по этим мостовым настороженно, посматривая на окна и на крыши, — не повторилось бы то, что было с казаками. Но никто больше не стрелял ни из окон, ни с крыш, а, наоборот, жители мирно стояли на узеньких тротуарах, наблюдали за движением солдат и махали руками и белыми платочками, а в некоторых окнах вывесили белые флаги.

Жители кричали солдатам:

— Живот русски!

— Герман делал огнь!

И совали в руки солдат кувшины с молоком и жестяные кружки с водой, что было весьма кстати: солдаты обливались потом и утолить жажду и освежиться было соблазнительно. Солдаты пили молоко и воду короткими, быстрыми глотками с удовольствием, утирались рукавами и благодарно кивали головами доброхотам.