Сухомлинов уселся в кресле поудобней, выставил грудь колесом и, положив руки на вогнутые подлокотники, так, что золотые галуны на обшлагах засверкали в солнечном луче, укоризненно покачал крупной бритой головой и незлобиво произнес:

— Хорош, хорош. Уехал, даже не простившись. Как и Мария. Вы что, сговорились? Вместе исчезли и вместе появились в Петербурге? Тут княгиня Вера Васильевна Голицына такой шум учинила по поводу того, что, мол, великий князь самовольно мобилизует ее подопечных, что даже депешу ему послала с требованием вернуть ее воспитанницу в Смольненский лазарет, так что Мария, как мне доложили, тоже скоро возвратится домой, едва ли не под конвоем офицера свиты его высочества.

— А Вырубовой вы ничего не сказали. И обо мне.

— Я много кое-чего не говорю, мой друг.

— Но княгиня Голицына хорошо знает, что великий князь не обязан с ней советоваться, как и с кем ему надлежит поступать.

Сухомлинов мягко улыбнулся и ответил:

— У них свои порядки, у князей и княгинь, и не нам судить их. А Марии и нечего делать на фронте. Екатерина Викторовна скоро организует свой поезд по обслуживанию фронтовиков на месте и могла бы взять ее к себе… Ты повидай Марию, как только она появится в Петербурге. И женись на ней, бога ради, чтобы она не шарахалась из крайности в крайность. Этак, чего доброго, в один не совсем прекрасный день отколет такой номер, что и в голову не придет. А быть может, ты и есть тот офицер, коему было вверено это своенравное сокровище, с которым я уже ничего не могу поделать?

— Я до Варшавы ехал на автомобиле Самсонова, а в Варшаве пересел в санитарный поезд «Цесаревич Алексей», жена моего друга, штабс-капитана Орлова, затащила. Да и рана стала кровоточить за дорогу, так что пришлось делать основательную перевязку, — ответил Бугров.

— Это — худо, мой друг. С ранами шутки плохи. И если по правилам, то тебя тоже пора препроводить под конвоем… в лазарет Вырубовой. Этот твой ура-патриотизм совсем ни к чему. Выздоровеешь — езжай в любую часть, — пожурил его Сухомлинов и приготовился слушать, сказав: — Докладывай. Только без предисловий, ибо я почти все знаю, что у вас случилось.

Бугров достал из потайного места в планшете письмо, положил его перед Сухомлиновым и грустно произнес:

— От генерала Самсонова. Вам лично. Полагаю, что там все сказано.

Сухомлинов удивленно посмотрел на письмо, словно боялся брать его, но все же взял, повертел в руках, потом распечатал и углубился в чтение. И нахмурился, посуровел и вопросительно посмотрел на Бугрова, как бы спрашивая: знает ли он, что писано в этом письме? Но вслух ничего не говорил и все более хмурил маленькие, еще не совсем седые, брови так, что им уже и опускаться было некуда, и они застыли над его узкими монгольскими глазами в крайней подавленности.

Бугров следил за выражением его полного лица и сам наполнялся тревогой все больше, потому что у Сухомлинова был такой вид, будто он был у могилы самого близкого человека, объятый печалью и горем неизбывным. Что такое мог писать Самсонов?

Сухомлинов глухо спросил:

— Николай, кто-нибудь знает, что ты привез мне?

— Никак нет, ваше превосходительство.

— А-а, какое тут превосходительство, — досадливо произнес Сухомлинов и, встав из-за стола, медленно прошелся из конца в конец большого кабинета, опустив голову, потом вернулся к столу, взял письмо и снова прочитал его.

И наконец произнес как заупокойную:

— Генерала Самсонова более с нами нет. Александр Васильевич, быть может, и останется, но храброго генерала командующего Самсонова… — оборвал он фразу и, сев в кресло, склонил голову на грудь, так что белая бородка его уперлась в золотой воротник мундира, и молча просидел так несколько секунд.

Бугров оцепенел: он не мог понять, что произошло и что так расстроило Сухомлинова, не очень-то податливого на сантименты, и неуверенно спросил:

— Вы полагаете, ваше превосходительство, что с Самсоновым случилось нечто непоправимое и что ему уже нельзя ничем помочь? Я был уверен, что он прислал меня с какой-то особой важности просьбой или сообщением для государя…

Сухомлинов поднял голову и тяжко вздохнул:

— Ничего он не просит. Впрочем, просит доложить государю, что ни в чем не повинен и честно исполнял свой долг… Исполнял — ты понимаешь? Он говорит о себе в прошедшем времени! — воскликнул он. — И просит, чтобы я не забывал его семью, и сына — особенно… Довели… Предали. Все! Начиная с Ренненкампфа и выше…

— Да что случилось, ваше превосходительство? — все с большей тревогой спросил Бугров. — Неужели уже все погибло и Самсонова постигла катастрофа?

— А то случилось, что и должно было: нельзя было начинать наступление в угоду союзникам, не закончив мобилизацию, — раздраженно ответил Сухомлинов. — Нельзя было повторить Киевские военные учения, ибо они были рассчитаны на незамедлительную помощь союзников, которые тогда «вынудили» противника очертя голову бежать за Вислу в нашем предположении, что англичане высадили десант едва ли не у стен Берлина, а французы молниеносно пересекли западные границы Германии. А в действительности этого не случилось и союзники сами бегут сейчас очертя голову к Парижу и далее.

— Но верховный главнокомандующий не принимал участия в Киевских играх и не мог повторять их, а должен был исходить из фактического положения дел на театре военных действий! — с неположенным возмущением произнес Бугров.

Сухомлинов не обратил и внимания на его возмущение и сказал:

— Наш верховный — не главнокомандующий, мой друг, а всего лишь великий князь, все познания коего о ведении войны сводятся к командованию… зорей, парадом, в Красном Селе, на виду у государя и всей знати Петербурга. И еще к наблюдению за военными учениями французской армии два года тому назад, за что Жоффр наградил его памятной ленточкой. За эту ленточку он и погнал Самсонова кавалерийским аллюром на Берлин. И загнал. Всю армию. В знак любви к Жоффру, которого он называет не иначе как другом. И в знак его спасения, так как оный уже и не знает, куда ему отступать… Палеолог только что был у меня и просил три-четыре корпуса. Я устал слушать о несчастиях Жоффра, коему всего лучше было бы заниматься военными фортификациями, как инженеру, а не командовать армией, это — не мои слова, а слова французских министров. Как устал слышать и о своих великих князьях, кои блестяще говорят по-французски и по-английски, но не имеют и среднего образования. А между тем они решают все дела в армии и на флоте: Николай Николаевич, дядя государя, — верховный главнокомандующий, хотя таковым считается государь — вождь армии; другой дядя, Алексей Александрович, хозяйничает в морском министерстве; двоюродный дядя государя, Сергей Михайлович, — диктаторствует в Главном артиллерийском управлении и осыпает Кшесинскую бриллиантами. За казенный счет. И за взятки, которые она получает при его помощи от поставщиков вооружения наших и зарубежных. И их не критикуют и не упрекают в бездарности и грязных махинациях. Критикуют и поносят нас, высших чиновников, и обвиняют во всех смертных грехах, вплоть до связей со шпионами. А наш брат Коковцов дает из бюджета для сих господ миллионы, из коих энная часть перекочевывает в их карманы… Ох, как нам недостает Петра Аркадьевича! Столыпина бы нам сейчас — вот как! — провел он полной рукой по подбородку, так как горло и заметить было трудно из-за складки, мясистой и жирной, окаймлявшей всю шею.

Николай Бугров был удивлен: Сухомлинов мог так говорить только самому близкому, своему, человеку или в кругу семьи мог говорить Екатерине Викторовне, супруге, а он вот разоткровенничался и перед ним, Бугровым, капитаном и не очень-то чтившим существующие правопорядки, а, наоборот, отрицавшим их правомерность и законность и вложившим и свою, пусть и маленькую, лепту в борьбу с ними в пятом году, о чем Сухомлинов хорошо знает хотя бы со слов Бугрова-старшего, промышленника, с которым был знаком еще в бытность командующим Киевским военным округом и губернатором.