Вот над чем ломал голову генерал Людендорф и вот почему не мог уснуть.

Без разрешения вошел адъютант и доложил:

— Вас вызывает ставка, экселенц. Телефон переключен, — и удалился так же без разрешения.

Людендорф зычно крикнул ему вслед:

— Майор, вас учили порядку в немецкой армии? Два дня домашнего ареста.

Адъютант вернулся и произнес равнодушно:

— Слушаюсь, экселенц. Разрешите идти?

— Идите.

Звонили от генерал-квартирмейстера ставки Штейна и, без всяких предисловий и расспросов о положении дел, передали: ставка намеревается передислоцировать в Восточную Пруссию пять корпусов, но пока остановилась на трех и одной кавалерийской дивизии. Два корпуса, гвардейский резервный из армии фон Бюлова и одиннадцатый армейский из армии фон Гаузена, и восьмая кавалерийская Саксонская дивизия уже назначены к передислоцированию, а о третьем идут споры.

Людендорф не успел и подумать, как голос в трубке явно издевательски заключил:

— Вам везет, генерал, поздравляем. Ждите Железный крест.

И тут Людендорфа прорвало:

— Эти корпуса — из правого фланга, обходящего Париж с севера. Я разрабатывал стратегический план западного театра и считаю, что переброска трех корпусов рискованна. И Шлиффен предупреждал: не ослаблять, а усиливать правый фланг. Вы слышите меня, генерал Штейн? Не генерал? А кто же болтает со мной, как баба на русском базаре? Ах, полковник Теппен?.. Так что вы хотите? Я ничего у Мольтке не просил… Черт, где же связные? Майор, — позвал он адъютанта, — что у вас творится со связью? Или русские уже заняли Кобленц? — спросил он разъяренно.

Адъютант не мог дозвониться до Кобленца, что был на противоположной стороне Германии, и генерал Людендорф не смог уснуть до утра. Было ясно: на него ставка не очень надеется и решила усилить восьмую армию. Самолюбие генерала Людендорфа было задето крайне. Просил Гинденбург? Клук уже взял Париж? Кто решил снять с Западного фронта сразу три корпуса, что французам конечно же на руку?

И сказал Гинденбургу об этом разговоре с полковником Теппеном только утром, когда ехали к Шольцу, в двадцатый корпус.

Гинденбург сидел в открытом автомобиле, как каменный, и смотрел из-под своей начищенной до блеска каски куда-то в даль хлебов, что выстроились по обочинам дороги, протирал свой монокль белоснежным платком, словно он мешал видеть, что там было, впереди, в рыжей туче пыли, которая двигалась навстречу и несла с собой нечто темное и огромное и вселяла тревогу.

И сказал, будто ничего не слышал:

— Эрих, а не свернуть ли нам на другую дорогу? Что-то движется навстречу неприятное, я чувствую.

Людендорф бросил беглый взгляд вперед и ответил пренебрежительно:

— Пустяки. Скот гонят. Чтоб не достался противнику. — И, опустив голову, задумался. Значит, командующий просил прислать подкрепление из свежих корпусов…

И вновь услышал слова Гинденбурга:

— Эрих, посмотри, что творится впереди. Придется поворачивать.

Людендорф поднял голову, и в это время раздался гневный, а скорее — полный отчаяния визгливый женский голос:

— Они едут, как на прогулку! С моноклями в бесстыжих глазах!

— А русские убивают в лоб наших мужей!

Второй голос крикнул с остервенением:

— Болтали в газетах, что русские будут полгода собираться на войну, а они вот гонят нас! За что вам дают чины генералов?

И тогда закричали со всех сторон:

— За чем смотрит кайзер?

— Какая это война, если мы бежим, как последние трусы?

— Пусть едут, там их встретят казаки, а тогда мы посмотрим, как они покажут пятки!

Людендорф стал темнее тучи. Такого он еще не видел. Он видел, как бежали от германской армии на западе бельгийцы, запруживая дороги так, что невозможно было ни пройти ни проехать. Но тогда это лишь бесило Людендорфа, и он возмущался до последней степени: эка несет этих фламандских скотов! Безобразие! Невозможно воевать!

Сейчас несло, казалось, всю Восточную Пруссию, несло в шуме и гаме, в гвалте невероятном, — целое море гражданских и военных, раненых и костылявших, опиравшихся на палки, на винтовки, вперемежку со скотом, с повозками, нагруженными мешками с мукой, ящиками с птицей, всякой домашней рухлядью, несло экипажи на резиновом ходу, бывшие черными и ставшие рыжими, с господами в цилиндрах и в котелках, с дамами в огромных шляпах, с детками и няньками. И среди этого хаоса и сумятицы и ошалело мятущихся из стороны в сторону коров, и телят, и овец, и свиней гордо и недоступно сидел на крыше невзрачного автомобиля какой-то толстяк с синей граммофонной трубой и ревел в нее истошно и грозно:

— Дайте дорогу, свиньи вы померанские! Не то подавлю всех вместе и порознь!

И вся эта суматошная армада людей, и животных, и телег всякого калибра, и повозок санитарных и гражданских утопала в такой туче рыжей пыли, что все стало рыжим и потеряло свои краски, и даже солнце померкло и светило тускло и нерадиво и от злости палило нещадно.

И генерал Людендорф пал духом и подумал: «Все. Восточная Пруссия бежит уже вся. И будут новые тысячи истерических телеграмм кайзеру с проклятиями теперь уже в его, Людендорфа, адрес. А кайзер так надеялся на него…»

И приказал шоферу:

— Сворачивай! Эти скоты потеряли головы и забили все дороги. Безобразие, а не германская нация!

Гинденбург скосил на него правый глаз с моноклем, снял его и стал протирать, ровно никакого внимания не обращая на крики толпы, и сказал рассеянно:

— Эрих, пришлешь сюда жандармов, они очистят дороги для армии.

Шофер не сразу свернул с дороги, не хотел ехать по хлебу, а когда все же въехал в него — что тут поднялось! Раздались истошные крики возмущения, угрозы, а какой-то пожилой человек в старой черной шляпе кинулся вслед за автомобилем с палкой в руках, размахивая ею и крича что было духу:

— Остановитесь! Хлеб же… Мы его… руками…

И, споткнувшись, упал и исчез в золотых овсах, высоких и ровных, будто их подстригли под одну гребенку.

Гинденбург посмотрел на овсы, водрузил монокль на место, и он сверкнул солнечным зайчиком.

Когда вновь выехали на дорогу, появились Гофман и Грюнерт на своем горбатом запыленном автомобиле. Выскочив из него на ходу, когда автомобили поравнялись, Гофман крикнул торжествующе, размахивая зажатыми в руке бумагами:

— Мой генерал, важнейшие сведения! Я еле догнал вас и получил палкой по шее за то, что ехал по хлебу!

Людендорф и Гинденбург остановились не очень-то охотно и опасливо посмотрели назад, где еще виднелось рыжее облако пыли, но страшной толпы беженцев уже не было видно, и Людендорф нетерпеливо спросил:

— Что там еще у вас? Новые сплетни о русских?

Гофман отдал ему бумаги и ответил:

— Радиодирективы Самсонова своим корпусам. В Монтово перехвачены, перевести с русского не успел. Теперь обстановка ясна, так что можно…

— Помолчите, Гофман, — прервал его Людендорф и впился в радиотелеграмму цепким взглядом. И наконец сказал Гинденбургу: — Диспозиция второй русской армии на ближайшее время, — и отдал ему телеграмму.

Гинденбург плохо знал русский язык, но все же прочитал радиотелеграмму, подумал немного и сказал:

— Макс Гёфман, вы достойны награды.

— Слушаюсь, экселенц, — козырнул Гофман, но Людендорф сказал:

— Гофмана мы благодарить пока не станем. Если эти сведения не есть военная хитрость Самсонова, перед нами стоит уже полковник Гофман. Но если эта радиограмма есть уловка русских, перед нами не будет стоять никакого Гофмана.

Людендорф умолк, а Гофман налился такой красной краской, что, казалось, вот-вот вспыхнет огнем. «Опять за свое. Удивительный солдафон! И трус, а не герой Льежа», — подумал он, но Людендорф, встав с автомобиля и пройдя взад-вперед, остановился против Гофмана и продолжал:

— Благодарю, Макс. Ты привез сведения, которые помогут решить судьбу левого фланга Самсонова. И не нервничай: у тебя даже пропала твоя ироническая улыбка от негодования на мои слова. Можешь улыбаться, Макс.