И, споткнувшись об угол ковра, отшвырнул его носком тяжелого сапога и раздраженно крикнул адъютанту в приемную:

— Майор, пригласите Гофмана!.. И уберите ко всем чертям это тряпье.

— Слушаюсь, мой генерал, — чеканно произнес адъютант и спросил: — Сейчас убрать или позже, мой генерал?

— Позже.

Гофман был под рукой и вошел первым. Стукнув каблуками своих изящных сапог, он сказал, как рапорт отдал:

— Явился по вашему приказанию, мой генерал.

Высокий, с круглой, стриженной под ежик головой, он в своих железных очках был скорее похож на армейского лекаря, и только безукоризненная выправка подтверждала, что это — офицер штаба, вышколенный и холеный, начавший уже полнеть в свои сорок лет, видимо от любви к сосискам и пиву. Людендорф жил с ним в одном доме, вместе служил в генштабе и знал его всегда таким, однако сейчас подумал: «Идет война, а он по-прежнему наряжается, как барышня», и, исподлобья глянув на его игравшие всеми бликами сапоги, на выбритое и строгое лицо, высокомерное, посмотрел на свои солдатские, грубые, и наконец, сев за стол, бесцеремонно спросил:

— Подполковник Гофман, я пригласил вас, как старого друга и бывшего сослуживца, чтобы спросить: что у вас здесь творится в этом так называемом штабе, а проще — бабском будуаре? Вы все прибыли сюда воевать или валяться на перинах и щупать девок? Противник разбил вас на севере, теснит на юге, о Ренненкампфе вам ничего не известно… Вы можете объяснить мне, что все это значит? На западе — громы и молнии грандиозной битвы и побед германского оружия, а У вас здесь — как в склепе. Я удивляюсь, что русские до сих пор не выволокли вас из белоснежных постелей, в которые вас уложил Валь-Дерзее и Притвиц вместо того, чтобы заставить воевать.

Это, конечно, было несправедливо и некорректно — так говорить о своих предшественниках, — да и некорректно по отношению к нему, Гофману, фактическому автору оперативных планов атаки Самсонова, и возмутило Гофмана до глубины души. Так разговаривать с ним, первым офицером генштаба, бывшим сослуживцем и соседом по квартире, не раз за чашкой кофе обсуждавшим планы будущей войны с Россией?! «Уму непостижимо, генерал, вы избалованы победами на западе, кстати, не генеральными, а лишь пограничными, а лишь со слабыми бельгийцами. Если вы решили начать свою службу с разгона своих подчиненных, русские как раз и могут вытащить вас из постели, так как вы рискуете остаться в одиночестве».

Но, как ни горько и ни обидно было слушать такие слова о себе и о своих товарищах по службе, Гофман выслушал их с виду спокойно, и лишь ироническая улыбка на его худощавом лице говорила Людендорфу довольно ясно: «А вы — идиот, генерал, да еще и зазнавшийся солдафон, если решили взять подобный тон со мной. Мы, офицеры штаба, были и будем, а вы, генералы, приходите и уходите, что и случилось с вашими предшественниками. Запомните это, герр генерал».

Однако сказал иначе:

— Мой генерал, если вы хотите приказать мне что-либо — я слушаю вас и готов выполнить любой ваш приказ. От ответа на все остальное прошу меня избавить. Не время, мой генерал, подвергать сомнению качества офицеров, с коими вы только-только встретились. Прошу извинить, что отвечаю не по уставу, а руководствуюсь вашими добрыми словами о нашей старой дружбе.

Людендорф покачал головой и произнес иронически:

— Макс Гофман остается Максом Гофманом. И улыбается по-прежнему зло, и продолжает чтить Притвица, как и положено немецкому офицеру. Хвалю, подполковник.

— Я вас всегда уважал, мой генерал. А Притвица не любил, у него семь пятниц на неделе.

Людендорфу понравилось это, но он вспомнил встречу на вокзале и подумал: «Врете, Гофман, на вокзале вы с Грюнертом встретили меня и командующего более чем прохладно», и сказал именно об этом:

— На вокзале я что-то не заметил этого, мой друг. Но это — пустяки, и не будем больше об этом. Я пригласил вас единственно для того, чтобы сказать: мне нужны немедленно точные данные о противнике, данные о Ренненкампфе, о том, что он намерен предпринять завтра-послезавтра. В зависимости от этих данных я могу составить окончательный план действий нашей армии, в частности ее северной группы.

Гофман сказал твердо и без малейших колебаний:

— Мой генерал, северную группу можно передислоцировать на юг всю и ударить в правый фланг армии Самсонова без всяких сомнений, так как Ренненкампфу надо подтянуть обозы, пополнить части, отдохнуть, и его никакая сила не сдвинет с места, даже великий князь, который, кстати, вскоре приезжает в ставку Жилинского.

— Откуда вы знаете, если это не выходит за рамки ваших секретов?

— Нет, почему же? Об этом нам сообщает наш друг, офицер в ставке Жилинского.

— Немец?

— По матери.

Людендорф недоверчиво глянул на него быстрыми серыми глазами, прошелся по кабинету, заложив руки назад, и подумал: «Однако этот Гофман не лыком шит».

— Что вам еще известно от этого вашего друга? — спросил он.

— Еще известно, что в штабе Жилинского царит бестолковщина, все тянут кто в лес, кто по дрова. Орановский не согласен с Жилинским, Жилинский не согласен с Самсоновым, Самсонов — со своим начальником штаба Постовским. Подобное творится и в главной ставке. В такой обстановке Ренненкампфу не прикажут перейти реку Ангерап и продолжать наступление, чтобы отвлечь наше внимание от армии Самсонова. Повторяется японская кампания, где каждый генерал действовал, как хотел.

— И именно поэтому он растрепал ваши тридцать пятую, тридцать шестую дивизии, две ландверных бригады, дивизию Бродвюкка и захватил два десятка орудий, не считая пулеметов, винтовок, снарядных ящиков? — подколол Людендорф и добавил со знанием дела: — А в японскую кампанию были повинны Куропаткин и Алексеев — отступали всем фронтом при неудаче в одной дивизии.

Гофман мягко возразил:

— Но мы тоже отступали всем фронтом, и по нашей вине: Франсуа, преследуя двадцать восьмую русскую дивизию, не заметил ни артиллерии русских в своем тылу, ни их двадцать девятой дивизии. Итог — бегство паническое, еле у Нибудзена остановился, отдав русским Браукунек и Мингштумен. Макензен же, наступая на Ширгу-пенен, подставил правый фланг под удар двадцать седьмой и сороковой русских дивизий да еще под батареи двадцать седьмой артбригады и двадцать седьмой пехотной дивизии, которые действовали, кстати, отлично. Итог — бегство паническое за реку Роминтен и потеря половины корпуса. А Белов не мог справиться целым корпусом — с одной дивизией русских и сражался лишь с двумя батальонами Абхазского полка, а отступил под предлогом превосходящих сил русских.

Людендорф подумал: «Толковая голова. Но слишком бравирует своей осведомленностью и игнорирует старших офицеров» — и сказал:

— Я слышал об этом генерале: своенравный гугенот. Но у меня этого не будет.

И вот начальник железных дорог Восточной Пруссии, генерал-майор Керстен, сообщил, что генерал Франсуа неохотно погружает в вагоны свой корпус, как то ему было приказано, и было похоже, что надеется, что приказ будет отменен.

Генерал Людендорф возмутился, угрожал Франсуа всеми карами, вспоминал недобрым словом Притвица и Вальдерзее, которые довели армию до того, что каждый в ней ведет себя, как ему вздумается, но командующий первым армейским корпусом, генерал Франсуа, был вчера, поздно вечером, нанес визит Гинденбургу, бывшему своему командиру по четвертому корпусу, где когда-то был начальником штаба, и обо всем условился, да и находился от штаба армии в нескольких десятках километров.

Вот почему генерал Людендорф не мог сомкнуть глаз и лежал на диване одетый и, заложив руки под голову, смотрел на потолок, расписанный ольфрейщиками на все вкусы: с амурчиками, с пастушками и коровками, с ярочками, и думал: Шлиффен учил нанести удар всеми силами по ближайшей русской армии, находящейся в пределах досягаемости, а в этих пределах находятся обе русские армии, неманская Ренненкампфа и наревская Самсонова. По какой лучше всего нанести удар?