— Сестра твоя, Анна, говорила как-то мне, что у тебя — роман с некоей Марией, не то баронессой, не то такой же дворянкой, как и ты?

— Правда. Но не роман, отец, а нечто большее, — ответил Бугров-младший.

— А она любит тебя по-настоящему или так, барской прихоти ради, строит тебе глазки, извини?

Бугров-сын недовольно заметил:

— Прекратим об этом, отец. Я не желаю, чтобы ты вмешивался в мою интимную жизнь.

Бугров-отец исподлобья бросил мрачный взгляд на офицеров и спросил:

— Разве это лишь твоя жизнь, коль сия девица и будущая моя невестка изволила весьма неблаговидно вести себя в лазарете фрейлины государыни и непристойно выражалась по адресу уважаемых самой государыней людей? Зачем нам, Бугровым, нужна такая невестка, а тебе — супруга? Мало у тебя своих неприятностей? Или у меня?

Штабс-капитан Бугров все понял. «Надежда наболтала. Или сама фрейлина? Далеко родитель пробрался, к Вырубовой, что сделать не так-то легко и просто. Значит, купил и эту дорожку. Крепка хватка деда: покупать все, даже господа бога, если обстоятельства требуют, как говаривал дед», — подумал он и негромко произнес:

— Отец, мы не сможем продолжать подобный разговор. На нас обращают внимание мои друзья офицеры и конечно же пристанут с расспросами.

— А ты и расскажи, о чем мы беседуем.

— Если я расскажу, чем тебе не понравилась Мария, — поверь, все офицеры, которых ты видишь, одобрят ее поступок и осудят тебя. Так что будет куда благоразумнее, если мы на этом и закончим нашу затянувшуюся беседу. Извини, но, честное слово, я не могу более ничего сказать тебе доброго, — сдержанно сказал Бугров-младший. И неожиданно добавил: — Мария говорила о некоем хлыще и святом черте совершенно справедливые слова.

Бугров-старший испуганно спросил:

— О… О том самом…

— О нем, отец.

— Да, но Анна Александровна… Неужели она… О, черт, я сойду с ума, — с искренним огорчением и разочарованием произнес Бугров-родитель и некоторое время молчал в глубокой задумчивости и тревоге.

Вот уж кого он ненавидел всей душой — Распутина, — и считал его исчадием ада, и не раз возмущался: грязный мужик — возле трона! Можно ли придумать больший позор в истории государства Российского? Вряд ли. Он так и сказал великому князю Николаю Николаевичу, когда тот, проездом на Дон, останавливался на несколько минут в Харькове:

— Ваше императорское высочество, сделайте все возможное, чтобы изгнать Гришку Распутина из Петербурга. Это же — истинный позор нашей великой империи и монаршего трона.

Сказал, когда преподносил хлеб-соль, на виду у всего цвета промышленников юга России, владельцев заводов и рудников, да еще на виду помещиков, которые согласно кивали головами каждому его слову.

Николай Николаевич тогда только нахмурил черные брови, принял хлеб-соль и прикоснулся к роскошному караваю сухими, маленькими губами и ответил грохочущим басом:

— Я передам его величеству вашу, господа, просьбу при первой же возможности. Что касается меня, то я когда-то пригласил Гришку для лечения моей охотничьей собаки, а ныне я его повесил бы с удовольствием… Благодарю за хлеб-соль.

Бугров-старший сказал это на вокзале, а дома потом многие дни думал: дойдет или нет все это до царя, до царицы? А если дойдет? С великого князя что возьмешь? Дядя царя все может, а что может он, заводчик Бугров, хоть в банках у него и лежит несколько миллионов? Но время пощадило его. Более того: царь вскоре после этого пожаловал ему за преуспевание на ниве отечественной промышленности почетного дворянина. Великий князь устроил? Бог его знает.

И Бугров-старший решил: а не пора ли заменить Харьков — Санкт-Петербургом? Сыну еще жить и жить, образовался, стал и инженером, и ученым артиллеристом, и пора обрести семью и осесть в столице покрепче. Но трудно теперь сделать это — и приходится упрашивать стервеца.

Сейчас Бугров-старший делал первую попытку сделать это и говорил возможно сердечней, по-семейному:

— Вот что, сын: оставайся в Петербурге. Ты уже достаточно доказал верность престолу, отечеству и государству и кровью своей заслужил почетного Георгия, с чем, извини, запоздало и поздравляю. Наша армия ведет ожесточенные сражения с противником при Сольдау, и пусть теперь другие послужат и докажут, на что способны. Тебе приготовлено будет, как только генерал Кузьмин-Караваев возвратится из Тулы, надлежащее место в Главном артиллерийском управлении. С кем надлежит — я уже условился…

— И сколько дал, извини? — иронизировал Бугров-сын.

— Столько, сколько нужно, — не таился Бугров-отец и продолжал: — Рядом с Главным управлением будет находиться твой дом, в котором ты можешь расположиться, как тебе вздумается. Не понравится — купим особняк на Петроградской стороне. И… делай предложение Марии. Я согласен и тотчас положу в швейцарский банк на ваше имя миллион рублей. На всякий случай, война еще неизвестно чем может кончиться. Скорее всего, кончится той самой революцией, за которую ты ратовал в пятом году и которая стала причиной нашей размолвки. Вот и все. Сейчас можешь не отвечать мне, сейчас ты все отвергнешь. А когда примешь мои советы да возьмешься за ум — переведу на твое имя все остальные деньги. Пять миллионов. Себе оставлю акции.

Бугров искренне рассмеялся и спросил:

— А что я должен буду делать с такой пропастью денег, отец? Артиллерийское управление оклеивать? Ты лучше отдай их военному министерству на приобретение пушек, винтовок, патронов орудийных, чего у нас не хватает. Право, это было бы куда более патриотическое предприятие.

— Пустые разговоры. Сухомлинов, наоборот, мне обещал выдать субсидию для подготовки прокатных станов под шрапнель, хотя они и без того готовы, валки только заменим новыми. Они тоже есть, я предвидел это и заготовил впрок.

Бугров качнул головой от удивления и задумчиво произнес:

— Умен наш капитализм, оказывается. Все заготовили впрок, а с государства три шкуры норовит содрать. Как это называется, отец?

— Не знаю. Я политическую экономию не изучал… Итак, — встал Бугров-старший и надел котелок-шляпу. — Надумаешь доброе дело — дай мне знать в Харьков. Домой то есть… Да, мать велела кланяться. И сестра. Кстати, она вышла за инженера, бывшего твоего дружка по гимназии. Хваткий такой получился и выбросил из головы все революционные теории. Прощай, мне некогда особенно засиживаться. А за прошлое не поминай лихом. Время было такое, решалась моя судьба.

Он не подал руки, не посмотрел на Бугрова, а просто кивнул головой и уже пошел было, да Бугров-младший взволнованно произнес:

— Отец, я ничего тебе писать не буду. Не о чем писать.

Бугрова-старшего словно плеткой-свинчаткой жиганули по спине, и он даже споткнулся и сгорбился, готовый упасть, но не упал, а так и остался стоять.

Штабс-капитан Бугров продолжал:

— Твои соблазны меня не прельстят и к тебе не вернут. Деньги твои мне не нужны, можешь отдать их зятю. Дом можешь продать. На Марии я не женюсь. Через неделю я выпишусь и отбуду на театр военных действий. Теперь — иди. Передай поклон маме и сестре.

Отец не ушел, а продолжал стоять, так и не обернувшись и словно ожидая, что еще ему скажет этот гордец и солдафон и еще сукин сын, а не офицер и защитник престола и отечества. «В Сибирь. На Сахалин таких следует отправлять, а не в действующую армию. Они развалят ее и предадут престол, ваше величество. И вас. И нас», — думал он и, наконец обернувшись вполоборота, по-волчьи, посмотрел на Бугрова вдруг по-прежнему засверкавшими, огненными глазами и все тем же металлическим голосом спросил:

— Это твое окончательное решение?

— Да.

— В действующую армию возвращаешься?

— Да.

— Значит, разрыв окончательный?

— Разрывать нечего, отец. Ты все сделал девять лет тому назад, — отвечал штабс-капитан Бугров неприязненно, враждебно и поправил черную повязку. — Сегодня уезжаю, — и пошел в здание лазарета.

Бугров-отец косо посмотрел ему вслед и не мог не отметить: сын шел безукоризненно, даже красиво, как и положено офицеру, и еще видел, как перед ним расступились раненые солдаты и офицеры, и на секунду в нем шевельнулось чувство гордости за свой род, за себя, но в следующую секунду сказал в уме: «Мальчишка. Идиот. Весь — в деда. А впрочем, скорее — в родителя: упрямый, как козел».