Сухомлинов отнес стакан и поставил его на небольшой столик в углу кабинета, посмотрел на свои золотые часы, достав их из карманчика гусарских брюк, и сел в кресло напротив Марии. Он понимал: Мария что-то натворила такое, что Вырубова напомнила ему о монастыре для нее, но что именно? И так уж следует прислушиваться к Вырубовой? Для нее вполне хватает и других, готовых ползать перед ней на коленях, в том числе и министров или будущих министров.

Мысли его прервала Мария: твердо, нетерпеливо она сказала:

— Ваше высокопревосходительство, мобилизуйте меня куда-нибудь на театр военных действий, подальше от этого отвратительного Петербурга, от этих сомнительных богоугодниц-прелюбодеек, от всяческих послушниц и поклонниц святым старцам-шарлатанам. Я не могу, я не в силах более здесь жить и наблюдать за всей этой гадостью и плотской мерзостью, наконец, неприкрытым развратом. Умоляю вас…

Сухомлинов задумался. Однако его воспитанница берет весьма круто, значит, что-то действительно натворила-наделала. Но Вырубова ничего определенного не говорила, а всего лишь попеняла ему за то, что Мария не представилась ей. Однако, как бы между прочим, спросила:

— Правда ли, что ваша племянница любит ходить на богомолье и намеревается посетить одну из женских обителей? Жаль, что я не могу разделить ее в высшей степени достойного рвения. Но я преисполнена готовности оказать ей в сем богоугодном промысле должное содействие. И не только я. Ваша племянница произвела весьма выгодное впечатление на государыню, которая соблаговолила прогуливаться с нею по парку.

Сухомлинову не надо было расшифровывать, что все это значило: Мария произвела на государыню столь «выгодное» впечатление, что дело может кончиться монастырем. Но что она могла наболтать такое, эта своенравная упрямица, Мария, и неужели она начисто забыла все, чему ее учили в Смольном? Ведь княгиня Вера Васильевна Голицына говорила, что Мария — лучшая ее воспитанница, и вот сюрприз: Вырубова рекомендует сплавить ее подальше от столицы.

И Сухомлинов решил разом отрезать Вырубовой все пути и ответил:

— Ни в какую обитель моя родственница не собирается идти, достопочтенная Анна Александровна. На театр военных действий она намеревается ехать, уходу за ранеными решила посвятить свои скромные познания, а сие — куда рискованней, чем сидение за каменной стеной святой обители. Что касается ее неучтивости, — позвольте мне поговорить с ней по-родственному, а вам принести извинения самые сердечные за ее маленькую провинность, — подчеркнул он слово «маленькую».

Нет, не так легко было провести Сухомлинова, и Вырубова поняла это и мягко сказала в телефон:

— А вы находчивый, милый Владимир Александрович, и я рада, что вы придумали такой, в высшей степени благородный, поступок своенравной родственнице. Любите вы своих красавиц — Екатерину Викторовну, Марию, я им искренне завидую.

Сухомлинов мысленно сказал: «Выкусила, уважаемая? То-то. С Сухомлиновым шутки изволили шутить. Эка умница!», однако произнес самым сладким голоском:

— Побойтесь бога, милейшая Анна Александровна. А кто сказал, что именно вы «украли сердце» у одного всеми нами высокочтимого человека и нашего друга?

Намек был прозрачным, и Вырубовой ничего не оставалось, как ответить тем же:

— Вы решили сделать мне комплимент, милый Владимир Александрович. Я благодарю вас за ваши слова в мой адрес и в адрес нашего общего друга. И теперь я еще более уверена, что моя просьба к вам не останется без последствий. О несчастном чаде нашего друга.

— Все будет в отменном порядке и виде, милейшая Анна Александровна, — заверил Сухомлинов.

— Благодарю вас. Я прощаюсь и желаю вам всего самого лучшего, Владимир Александрович. И передавайте мое самое искреннее уважение глубокоуважаемой Екатерине Викторовне.

— Благодарю сердечно, непременно передам, — ответил Сухомлинов, а когда положил трубку телефона на место и дал отбой, сказал: — Вот так, милейшая Анна Александровна. Будете болтать о монастыре для близких мне людей, загудит сынок вашего кумира — конокрада и хлыста к тому же — под немецкие пули. Это я обещаю вам твердо, милейшая. Тут даже Родзянко меня поддержит и скажет спасибо. — И, позвонив секретарю, попросил его, когда тот вошел в кабинет: — Зотимов, голубчик, разыщите мою племянницу. Возьмите мой мотор и привезите ее сюда, в министерство. Совсем запропастилась и глаз не показывает. Баронессу Марию, к коей, помнится, вы были неравнодушны.

— Был, виноват, — произнес Зотимов и попытался было разыскать Марию, да нигде ее не нашел.

И вот она сама объявилась, хотя и не ко времени, — сегодня был приемный день и просители уже толпились за дверью кабинета и ждали его, министра, выхода. Но коль уж Мария пришла, придется выслушать ее, и Сухомлинов сказал:

— Твоя экстраординарная просьба, моя девочка, меня озадачивает. Почему ты решилась на такую крайность, как мобилизация на театр военных действий? Из разговора с госпожой Вырубовой сего не вытекало, — проговорился он, но поправляться не стал.

— Донесла. Подружка. Представляю, что она говорила своей патронессе, — убитым голосом произнесла Мария и рассказала о том, что произошло между нею и Надеждой.

Сухомлинов вначале слушал мрачно, с беспокойством, но вдруг рассмеялся и воскликнул:

— Только и всего? Не поделили самую ординарную мужскую сорочку? Ну, племянница, удивила ты меня. Эка государственный повод. для ссоры! Стоит ли придавать сему пустяку, извини, такое значение, как это делаешь ты? Твоя подружка — донская казачка, ну и решила одарить супруга этаким экзотическим рукоделием. Право, из-за этой мелочи не стоило на нее сердиться.

Мария знала, что супруга ее дяди-министра неравнодушна к Распутину, и не рискнула говорить, для кого предназначена сорочка, но, коль дядя-министр сам об этом не догадывается, решила: а пусть будет, что будет, и гневно сказала:

— Да, но вы не знаете, ваше высоко…

Сухомлинов досадливо сморщил розовое, полное лицо и заметил:

— Перестань, пожалуйста, титуловать меня по-военному. Я все же твой родственник, дорогая. Дядя, с твоего позволения.

— Простите, дядя.

— Вот так-то лучше… Ну, а дальше что было? Чего я не знаю? — спросил Сухомлинов, снисходительно улыбнувшись.

— Тот омерзительный подарок предназначается грязному проходимцу, старцу Распутину, и поэтому я не сдержалась и высказала свое к этому отношение в самой резкой, приватной форме. И мои слова, кажется, слышала госпожа Вырубова, так как стояла у порога, придя, видимо, к сестре Орловой… У меня было такое состояние, будто я оказалась возле помойной ямы, из которой дохнуло трупной гнилью отрезанных при операциях и сваленных в кучу рук и ног… Ужас! — заключила Мария с отвращением.

И Сухомлинову стало не до шуток. Он знал, как Вырубова избавляется от противников Распутина более именитых, чем его племянница, и лишь удивился поспешности, с какой она действует.

И он сказал:

— Случай — пренеприятный, доложу тебе, племянница. Но, — помолчал он многозначительно, — он не дает тебе решительно никакого повода «мобилизоваться», как ты изволила выразиться, и подставлять свою красивую головку под германские пули. Да и не женское дело это — ползать по-пластунски и вызволять раненых на поле боя, для этого у нас есть мужчины.

— Я прошу мобилизовать меня, дядя. Умоляю, наконец, — повторила Мария.

Сухомлинов удивленно и недоверчиво посмотрел в ее пылавшее малиновой краской лицо, сверкавшие лихорадочными блестками глаза и подумал: «Эка что пришло в голову бедняжке!», но сделал вид, что не придает никакого значения ее словам, и попытался отшутиться:

— Странные вещи происходят у вас, дам: сестра лазарета Вырубовой просила меня перевести ее мужа с фронта — в столицу. Ты просишь направить тебя на фронт. Поистине — не знаешь, не попросите ли вы, дамы, нами уважаемые, перетянуть в Петербург египетские пирамиды? Были ведь семь чудес света, почему бы не появиться и восьмому?

Мария запальчиво возразила: