Она быстро сделала несколько крестов на салфетке и заключила:

— Протопопова можешь принимать, но остальных — будь разборчива. Ты кое-что готовишь для нашего друга, а если кто из гостей проведает об этом? Вновь зальют своей вонючей грязью тебя, меня и старца.

Она выпрямилась и стала прямая и несгибаемая, с судорожно вытянутым безжизненно-белым лицом и со свинцово-серыми глазами, сверкнувшими нездоровыми злыми огоньками, и продолжала:

— Да, святой, провидец. Он своими молитвами спас наследника престола. Он — единственный человек, который вносит мир в мою душу. А всех, кто на него клевещет, уничтожать, как падаль. Родзянко ли то будь, Пуришкевич, Гучков или Андронников, коего я имела несчастье принимать однажды. У Андронникова надо вырвать его поганый язык и отрубить руки, чтобы он ни говорить, ни писать не мог и задохнулся бы собственной вонючей слюной и своими «тайнами», которые не сможет выплюнуть! И я это сделаю.

У Вырубовой дух перехватило от ее слов, от ее решительности, от гнева, от которого у нее, фрейлины и самого близкого монархам человека, задрожало все тело, и она подумала: «Мне страшно, мне жутко, ваше величество. Я боюсь вас и сжимаюсь в комок при одной мысли, что ваш гнев когда-либо падет на меня».

И покорно-рабски промолвила:

— Хорошо, ваше величество, впредь я буду более осмотрительна, — но царица не слушала ее, а все еще метала громы и молнии против своих врагов и грозилась всеми карами, какие только можно придумать.

— Кнутами их!.. В Сибирь, каналий!.. Повесить и запретить хоронить!

И наконец, нервно достав из столика папиросы и спички, торопливо и жадно, как завзятый курильщик, закурила, но вскоре погасила папиросу о пепельницу и закрыла столик.

Вырубова сидела как на иголках и нетерпеливо посматривала на дверь — скорее бы пришел царь, который приходил обычно после приемов министров, но царь что-то задержался, и она с досадой думала: «Сейчас ее гнев падет на меня, сейчас она что-то скажет обо мне. Мария могла ей сказать о старце, а я принимала ее», но продолжала сидеть, продолжала вышивать на зеленом бархатном кисете свои инициалы и ничего не видела, и не соображала, и ждала, ждала чего-то еще и, действительно, вся сжалась, словно на нее вот-вот мог низвергнуться испепеляющий поток расплавленного металла, и тогда — конец. Всему. Всей жизни…

Но царица сказала уже расслабленно и болезненно-тихо:

— Кроме тебя и старца, во всей большой России нет ни одного человека, который был бы мне лично искренне предан… Дай мне воды.

Вырубова успела подумать: «Слава богу, слава богу…» — и заторопилась к столику в углу, на котором стоял хрустальный графин с сельтерской.

Царица испила два глотка, поставила стакан на стол и откинулась к спинке дивана, обитого розовым шелком, закрыв глаза в изнеможении, но вскоре открыла их, взяла пяльца и молча погрузилась в рукоделье.

И в это время вошел царь, тихо и неторопливо, словно боялся, что ему укажут на дверь. Одетый в защитного цвета гимнастерку с золотой короной на погонах и в такие же брюки, заправленные в хромовые сапоги, он был похож на самого ординарного военного, а мелкое лицо его, заросшее рыжей бородой, как у отшельника, так, что и рта не было видно, придавало ему благообразный вид усталого смертельно, с потухшим взором равнодушных ко всему на свете маленьких глаз человека. Он даже стул, обитый розовым шелком, взял от стены осторожно, точно опасался, чтобы он не упал и не разбился, за что придется держать ответ, но когда поставил его возле столика, за которым сидели царица и Вырубова, осмелел и сказал наигранно весело:

— В таком прелестном обществе приятно посидеть и выкурить папиросу… Добрый день, Алике… Аня…

Вырубова хотела было встать и сделать реверанс, но почувствовала резкую боль в ноге и замялась, но царь сказал заботливо:

— Сиди, сиди, Аня… Что нога, не проходит?

И закурил.

— Благодарю, ваше величество. Флебит ведь, от него не так легко отделаться, — кротко ответила Вырубова и села на прежнее место, в уголок дивана.

А царица измерила его с ног до головы и недовольно отметила в уме: «Злой. Или уставший страшно. Руку не поцеловал, ничего не спросил о нашем рукоделье. На фронте что-то случилось? Но разве он скажет? Старец говорил: „Мне легче дерево выкорчевать с корнем, чем с царем разговаривать“. Прав, святой отец, ты сказал то же, что я говорила ему неоднократно», — и ответила по-английски:

— Добрый вечер, мой дружок. Что так задержался? Ты не заболел, не дай бог? Вид у тебя грустный.

— Палеолог много говорил, устал слушать, — ответил царь и спросил у Вырубовой: — Аня, а почему ты не поговоришь с лейб-хирургом Федоровым? Быть может, можно сделать операцию?

— Благодарю, ваше величество. Придется, надо полагать, безусловно, — ответила Вырубова, а сама вся трепетала: царь слишком много уделяет ей внимания — и это не пройдет не замеченным государыней.

Царь молчал и курил папиросу неспокойно, торопливо, о чем-то думая. И царица с тревогой спросила:

— На фронте плохие дела? Под Сольдау, надо полагать?

— Да, — неохотно ответил царь.

И царица сурово и назидательно сказала:

— В таком случае великому князю не следовало гнать Самсонова в три шеи на Берлин, пока Ренненкампф не соединится с ним. И говорят, что у Самсонова бездарные генералы, кроме Мартоса. А теперь что будет, мой дружок? Кстати, почему ты не потребуешь от японского посла, барона Мотана, чтобы Япония приняла участие в сражениях на нашем театре, а не только прибирала к рукам беззащитные колонии Германии?

— Сазонов уже говорил послу об этом, равно как и союзники, но пока безрезультатно, — вяло отвечал царь.

— А ты сам пригласи к себе Мотана и скажи ему об этом как царь России. Или ты надеешься, что великий князь Николаша и сам справится с овладением Восточной Пруссией? Но до сих пор он, по крайней мере, не выказал такой воли… И умения, извини. Или я ошибаюсь?

Царь бросил на нее колкий, настороженный взгляд, будто хотел спросить: «Откуда тебе ведомы сии подробности?», но не спросил, а вновь сухо ответил:

— Да. Ошибаешься.

Вырубова знала английский язык и смущалась, что монархи при ней говорят о положении дел на фронте, но не удивилась, что царица осведомлена о них не хуже военного министра, ибо Ренненкампф регулярно сообщает ей обо всем, что делается на его театре. И Сухомлинов, видимо, рассказывал, и Сазонов, да и сам царь не скрывал от нее своих намерений и мыслей, но сейчас он был или уставший крайне, или не в духе, и ему явно не хотелось говорить не только о войне, а вообще о чем-либо.

И в уме выговаривала царице: «Он пришел просто отдохнуть. У него глаза ввалились, и я не могу на него смотреть без сожаления. А вы — с расспросами, ваше величество. Какое нам, женщинам, дело до того, кому и как надлежит воевать, наступать или отступать? Смешно слушать же, безусловно. Уж лучше бы с вами продолжать бабские разговоры о том о сем, право, это нам куда сподручней».

Царица между тем продолжала:

— И что ты намерен делать, мой дружок? Быть может, следовало бы произвести несколько атак в направлении Львова, дабы отвлечь силы неприятеля, — она так и сказала: «неприятеля», а не «немцев», — из Восточной Пруссии — в Галицию? А тем временем Ренненкампф и Самсонов соединятся и поведут атаки общим театром? Если ты, разумеется, не раздумал наступать на Берлин.

Царь пыхнул дымом папиросы несколько раз кряду, посмотрел, как он синими облачками уходит под золоченый потолок, и ответил:

— Львов скоро падет. Рузский нацелен прямо на него. А Брусилов зайдет с левого фланга.

И тут царица преобразилась: лицо ее посуровело, глаза сузились, синие губы поджались в державном пренебрежении, и она сказала, как повеление изрекла царское перед смертными:

— Вот кого надлежало назначить на должность командующего Северо-Западным фронтом. Жилинский, ради холуйства перед Жоффром, готов в петлю лезть, не считаясь ни с какими потерями в нижних чинах и офицерах. Николаша плохо знал своих генералов, а Янушкевич и рад был подставить Жилинского, хотя-ты, кажется, хотел назначить на эту должность Брусилова. Не так ли?