— Знаешь, я умею колдовать, но мне кажется, что на самом деле колдуешь ты, — после долгих безрезультатных попыток заснуть обратился я к Марселю.

Ну, вот роковое признание сделано, я назвал себя чуть ли не проклятым, чародеем, но Марсель даже не вздрогнул. Действительно, его чистосердечию нет равных, раз он готов спасти любую заблудшую душу.

— Ты не веришь мне? — стал допытываться я, быть может, он считает, что я тоже фантазер и только поэтому не зовет на помощь и не крестится в присутствии последователя злых наук.

Марсель смешал какие-то удивительно сочные, блестящие краски на палитре и только после этого бесстрашно признался.

— После всего того, что произошло сегодняшней ночью, я бы удивился, если б ты начал отрицать свою причастность ко всем этим колдовским явлениям.

— Как ты можешь оставаться таким добрым, ведь я лгун, я не предупредил тебя о том, что сам во всем виноват, когда там, на улице, попросил твоей помощи.

— Ты был бы лицемером только в том случае, если б сейчас стал утверждать, что не веришь ни в какое колдовство, считаешь такое явление вообще невозможным.

— А ты разве не считаешь его невозможным?

— Я видел столько необычных вещей, что оставаться скептиком уже не могу.

Каждый мазок ложился на картину так ровно и к месту, будто таким и должно было быть это полотно с самого сотворения мира. Я сел на кровати, подпер голову рукой и стал следить за плавно взмахивающей кистью с таким вниманием, с каким обычно следят за волшебной палочкой, пытаясь выяснить, в чем же секрет удачного трюка.

— Я не могу спать, боюсь, что она явится ко мне даже во сне, — объяснил я Марселю, уточнять, кто, не пришлось, мы оба помнили о преследовательнице.

— Почему ты не пытаешься расспросить меня о ней и причине, по которой я оказался в таком затруднительном положении? — удивился я. Было странно, что Марсель без всякой боязни приютил у себя аристократа, которого преследуют беды, а сам продолжает работать с отсутствующим видом, и, кажется, мысли его витают где-то далеко-далеко.

— У меня вошло в привычку не задавать никаких вопросов полуночным гостям. Если они захотят о чем-то сказать, то сделают это без всякого принуждения.

Были бы все такими деликатными, с сожалением вздохнул я, покосился на приоткрытое окно, и беспросветная тьма за ним вызвала у меня какое-то оцепенение, похожее на страх, а вдруг это крылатый воображаемый друг Марселя приучил его к молчаливости. Вдруг этот друг вовсе не воображаемый?

Я хотел бы многое рассказать Марселю о своем страшном сне, который сбылся, о поместье и странном наставнике, о том, как начал заниматься колдовством, поссорился с господином всей нечисти, стал актером и каждый вечер дрожал в ожидании того, что обезглавленная дама придет на мой спектакль и займет одно из пустующих мест. Надо было бы спросить, кто покупал билеты на все те места, на которых я ее видел, уж не сам ли златокудрый монсеньер, но ответ я уже знал, скорее всего, каждый раз это оказывались те места, билетов на которые не купил вообще никто. Ведь Даниэлла теперь принадлежит к другому миру, скорее всего, у нее уже вошло в привычку отвоевывать для себя все то, что пока еще не занято смертными. Именно поэтому все эти существа так любят леса, болота, склепы или пустынные ночные улицы. Их тянет отвоевать все то, что хоть на миг становится легко доступным.

Марселю говорить, конечно, ни о чем не стоило. Зачем отягощать его жизнь еще и своими заботами? Судя по его утомленному виду и постоянной легкой печали, просвечивающий сквозь сосредоточенность взгляда, даже когда он рисовал, у него было полно собственных переживаний. К тому же, насколько бы искренне он мне не верил, а рассказ все-таки мог показаться ему чистым безумием. Хотелось бы, конечно, облегчить душу, но, учитывая странные обстоятельства, при которых я оказался в этой мастерской, лучше было помалкивать о собственных злоключениях. Намеки самого Марселя о неком сверхъестественном госте тоже далеко не воодушевляли.

— Хоть бы Августин сюда не повадился, — устало произнес Марселю. — От его внимания, точно, бы не ускользнуло, что вокруг творится что-то странное.

— Так ты для него все это рисуешь? — в этом бы была разгадка. Августин с его-то внешностью и репутацией святого мог вскружить голову кому угодно и заставить поверить доверчивого художника в то, что он сверхсущество.

— Нет, не для него, — отмахнулся Марсель, вмиг разрушив все мои предположения. — Просто, один раз он наведывался сюда и, кажется, был бы рад оттащить меня на костер, если б не опасался гнева моего работодателя.

— Твой покровитель так могуществен, что даже у Августина есть причины его опасаться?

— Иногда случается, что двум высокопоставленным особам совсем не хочется вступать в единоборство из-за какой-то мелочи, — весьма туманно пояснил Марсель.

— Тогда тебе, наверное, нечего бояться.

— Я боюсь, что однажды мой покровитель не успеет прийти на выручку вовремя, и тебя утащат в казематы вместе со мной даже не потому, что поймут ты — колдун, а потому, что застанут в моей компании. Хотя, может быть, это беспочвенные страхи, — Марсель отложил кисть, размял затекшие пальцы и посмотрел на крошечную светлую полосу на небе так, будто она губила все его надежды.

— Ну, вот скоро заря, — уныло протянул живописец. — Теперь он, точно, уже не придет.

Заря еще только занималась. Зимой небо светлеет очень медленно, но Даниэлла, наверное, уже с проклятиями покинула свой наблюдательный пост. Под окном больше не было слышно шагов, но Марсель почему-то прислушивался к тишине так, будто его ушей достигали звуки, происходящие во всех домах этого огромного города.

Я заметил на шее у Марселя медальон, усыпанный драгоценными камнями. Довольно ценная вещица для простого художника. Странным было то, что Марсель все время прикасался к ней кончиками пальцев, будто вещь притягивала его, как магнит, давала ему энергию, чтобы жить.

Наверное, Марсель давно привык к необычному режиму, работал всю ночь, а засыпал лишь под утро. Сейчас он тоже лег, не раздеваясь, сказал, что только вздремнет, а сам заснул непробудным сном. Я мог бы уйти, ведь скоро наступит день, и призраки исчезнут, но не хотелось так быстро покидать безопасное убежище. Вместо того, чтобы уйти, я стал рассматривать картины.

— Теперь можешь закрыть окно, если тебе холодно, — сонно пробормотал Марсель, как только первый слабый луч света озарил небо над крышами Рошена.

Я двинулся вперед, чтобы захлопнуть ставень и вдруг заметил в дальнем углу картину, задернутую полотном. Влекомый вперед каким-то чувством, явно, более сильным, чем простое любопытство, я подошел, коснулся полотна, и оно легко соскользнуло на пол. То, что я увидел, было воплощением всех моих страшных снов. Эпизод хоть и был выполнен в красках, а казался реальным. Я, как будто, снова вернулся к тому дню, когда приехал в поместье и нашел труп. Только на картине он не лежал на полу. Обезглавленное тело сидело в резном кресле, больше похожем на трон, руки, лежащие на подлокотниках, уже были оцарапаны, а юбки в комочках земли, значит, автор подразумевал, что все это случилось после того, как труп уже побывал в могиле. Отсеченная белокурая голова не лежала рядом, а висела в воздухе в каких-то нескольких дюймах от шеи, будто чьи-то невидимые руки вот-вот приставят ее назад, а какой-нибудь чародей прочтет долгое и длинное заклинание, чтобы она ожила. Сомнений не было, это голова Даниэллы, ни у кого, кроме нее, нет таких длинных, разметавшихся вокруг чела волос и таких тонких черт, но откуда Марсель мог узнать о ней и о том, что произошло в поместье. Не был же он ясновидящим?

Первой мыслью было скорее бежать отсюда, но Марсель уже стоял позади меня и тоже пристально смотрел на свое творение.

— Это ты нарисовал? — спросил я только, чтобы убедиться наверняка.

— Да, — ничуть не таясь, ответил он.

Кто же, кроме него, мог еще творить в таком стиле, с такой необычной способностью оживлять своей кистью даже самый неправдоподобный сюжет.