Вскоре после того, как фашисты были отогнаны от Москвы, я оказался на Южном фронте. Тут работы для меня было очень много.

Разведотдел фронта усиленно готовил разведывательные группы для заброски в тыл врага. Органы, поддерживавшие связь с партизанами, создавали опорные базы и тоже посылали своих людей и грузы за линию фронта. И все это можно было осуществить почти исключительно при помощи авиации, а еще точнее — парашютных десантов.

Организовывать переброску людей и грузов за линию фронта, в тыл врага — стало моим особым заданием почти на все годы войны.

На практике мое особое задание выглядело так. Я постоянно встречался с представителями различных организаций, у которых возникала потребность в воздушном мосте, и вел с ними чисто технические переговоры: место и время выброски, количество людей и грузов, условные сигналы, запасные варианты.

Уточнив все эти детали, каждая из которых, впрочем, могла решить успех операции, я потом через нашего диспетчера заказывал потребное число самолетов на нужное время и строго следил за тем, чтобы и люди, и грузы вовремя были сосредоточены в одном месте…

Прозаическая, казалось бы, работа. Кому-нибудь она могла показаться даже немного скучной. И все-таки это было не так.

Я уж не говорю о том, что и я, и мои помощники находились на аэродроме круглосуточно. Тогда не приходилось считаться со временем. Нет, главное заключалось в огромной ответственности, которая постоянно лежала на нас.

Ведь от каждого тюка груза, от парашюта, на котором он пойдет в ночной мгле к земле, зависело, выполнит ли группа свое задание, нанесет ли урон врагу, приблизит ли своими действиями победу. Ведь именно через нее, через каждую такую группу или даже одного-единственного человека, которого мы под покровом ночи сбрасывали в тылу врага, осуществлялся наш вклад в победу. Нам нельзя было плохо делать свое дело.

Уже сколько лет минуло, а я не перестаю и не перестану поражаться тому непостижимому мужеству наших советских людей, которые, едва узнав, как надо надевать парашют и отделяться от самолета, поднимались по гнущемуся под ногами трапу самолета, чтобы через час или полтора нырнуть в черную бездну…

Надо!

Надо для победы.

Люди, ни разу не прыгавшие, ни разу не летавшие, не имеющие должной подготовки, нагруженные сверх всякой меры оружием и снаряжением, заходили в самолет и летели полтора-два часа в ночи, освещаемые неприятельскими прожекторами, под обстрелом вражеской зенитной артиллерии. Летели к точке, над которой им в первый раз предстояло отделиться от самолета и на парашюте достигнуть земли.

Потом им надо было выполнять свою работу, свою задачу. И не дома, не на подготовленной площадке аэродрома, а на территории, пусть временно, но все же оккупированной неприятелем. Здесь можно было ожидать всего: и ранения, и смерти, и плена. Но надо было выполнять задание. Выполнять во что бы то ни стало. Не считаясь ни с чем.

Надо!

Сколько лет прошло, а я и теперь мысленно обнажаю голову, вспоминая этих людей, поклоняясь героям, скорбя о жертвах, которые принесла наша Родина-мать ради победы, ради независимости, ради жизни того справедливого дела, которое началось Великим Октябрем…

Деликатность моей военной работы заключалась в том, что меня как специалиста парашютного дела обычно не вводили в суть тех задач, какие выпадали на долю этих людей. Мое дело было — подготовить их к прыжку и вместе с экипажем десантного самолета найти в темноте точку выброски. И не приблизительно найти, а совершенно точно. И в точно указанное время выбросить на парашютах этих людей. Проследить за их приземлением и только потом вернуться на аэродром и доложить командованию о результатах.

Случалось, что мы вывозили несколько групп парашютистов сразу, и, соответственно с этим, увеличивалось число точек на земле, которые надо было найти. Выбросив одну группу, мы летели к другой точке и выбрасывали вторую группу, затем третью.

Что греха таить, не всегда все было гладко, случалось, после зенитной встряски путались точки выброски, группа оказывалась совсем не там, где надо, и после пешком, иногда в течение нескольких дней, добиралась до места назначения, в душе кляня эту авиацию и летчиков, которые не смогли подвезти их ближе к месту работы. К счастью для всех нас, такие случаи были редки.

Зато какой отрадой было для нас, когда знакомые уже командиры приезжали еще раз и привозили добрые вести, рассказывая, что их группа, которую, помните, бросали тогда-то, точно попала в нужное место, сразу связалась по радио с Центром, приступила к работе, дала ценную информацию и, между прочим, передавала привет летчикам, парашютистам-инструкторам.

У меня несколько правительственных наград, и. поверьте, я их высоко ценю, но выше всего эти благодарности — оттуда…

А случалось, некоторые группы после выполнения задания через линию фронта возвращались домой и после непродолжительного отдыха снова попадали на наш аэродром для отправки в тыл противника.

Верно говорят о фронтовой, боевой дружбе. Такие люди были для меня самыми желанными. Я расспрашивал, как жилось им на захваченной территории, как работалось, когда, наконец, после выполнения задания они возвращались обратно.

И это были не досужие расспросы.

Чуть ли не каждую ночь, чаще, чем любой из них, я «переходил» линию фронта, возвращался обратно и, кто знает когда, мог не вернуться, а остаться там… В большинстве случаев ответы были малоутешительные. Жилось на «той стороне» трудно. Работали много, таились, рисковали, теряли навсегда товарищей… К себе возвращались ночью, с огромными трудностями переходили линию фронта — и снова изъявляли желание идти на выполнение другого задания.

Встречаясь с этими людьми, я не мог не поражаться их цельности, душевной прочности, незаурядному мужеству, расчетливой храбрости.

Никогда, даже в самые тяжелые месяцы и дни войны, я не сомневался в нашей победе. Но около этих людей, во время подготовки к полету или уже в воздухе, эта желанная победа обретала для меня зримые, рельефные, человеческие черты. Надо ли говорить, сколько для меня весило каждое их слово, как высоко ценилась их скупая информация…

На всякий, как говорится, случай, надо было знать, как действовать, если шальной снаряд заденет самолет или налетишь на ночной истребитель, патрулирующий в небе над оккупированной территорией.

А что наш самолет мог быть сбит, отнюдь не было преувеличением. Взлетали мы еще засветло и, набрав высоту четыре — пять тысяч метров, переваливали линию фронта. Мы не раз за это время попадали в мертвеннобелые лучи прожекторов и сразу, словно слепые, ничего не видели вокруг. А в ночном южном небе трассирующие снаряды зенитной артиллерии виделись особенно отчетливо. И каждая стремительная вереница их, казалось, была направлена не только в самолет, а именно в тебя. Хотя на самом деле снаряд, как правило, проходил или выше, или ниже. Серьезных же попаданий, к счастью, было не так уж много, и далеко не в каждом полете.

…Перевалив линию фронта, мы обычно снижались до 600–800 метров и шли под покровом ночи. Лежавшие внизу поля, деревни, города, леса — все было погружено в непроницаемый мрак. И что где находится — определить было невозможно. Все сливалось в густую черноту. Из-за этого порой возникали трагикомические ситуации. Однажды, облюбовав приличную площадку, расположенную совсем близко от заданной точки, мы зашли на прямую перед выброской парашютистов и сбавили газ. Моторы стали звучать приглушенно, из патрубков стали выбиваться длинные языки пламени. Они и подвели нас. Вдруг вспыхнули прожектора, осветилось огромное поле. Оказалось, что под нами был действующий ночной аэродром.

Сразу разобрав, что за «птица» пожаловала к ним, гитлеровцы открыли огонь из всех видов оружия, какое только у них было в наличии. Небо расцветилось гирляндами разноцветных ракет, сотни нитей трассирующих снарядов и пуль потянулись к нам. Круто закладывая то левый, то правый виражи, мы поспешили убраться от этого места подальше, взяв, впрочем, его на заметку.