Я замешкала, пытаясь вспомнить детали мифа.

— Зевс и Деметра?

— Очень хорошо, — его улыбка не отразилась в глазах. — Наверное, ты уже поняла, что у меня очень странная семья. Мы зовем друг друга братьями и сестрами, но это неправда. Мы так долго жили вместе, что других слов, описывающих нашу связь, просто не существует. Параллель можно провести только с семьей, и то она слабая.

— Элла сказала, что на самом деле вы не родственники.

— Да? — казалось, его это развеселило. — У нас один создатель, но кровно мы не связаны. На самом деле, мой брат — естественно, не настоящий, — женат на моей сестре. А их сын женат на другой нашей сестре.

Скривившись, я попыталась переварить новую информацию.

— Но вы не связаны кровью, да?

— Даже близко нет, — Генри прижался губами к моему лбу в знак сожаления. Или так он пытался потушить мой гнев. — Мать Персефоны — моя любимая сестра, и это она предложила нам стать парой. Мы с Персефоной хорошо ладили, и ее мама желала нам лишь счастья. Когда Персефона не воспротивилась, и решение было принято, она стала моей женой.

Женой. Той, кем я стану, если пройду тесты. Как бы часто я ни задумывалась о будущем с Генри, мысль, что я буду его женой — да чьей угодно — так и не стала мне привычной. Может, это потому, что мне восемнадцать, или потому, что мама никогда не выходила замуж, но брак был для меня чем-то немыслимым. С другой стороны, возможно, это и хорошо. Мне нечего ждать. И желание выйти замуж не пересиливало желание быть с Генри, как, по моим подозрениям, было в случае с Персефоной.

— Она помогала мне править, — продолжал он, — делая ту же работу, которой вскоре, надеюсь, займешься ты. Но она была слишком молода и… — он отвел взгляд. — В итоге, стала видеть во мне похитителя, а не мужа. Персефона возненавидела меня, хотя поначалу у нас были теплые отношения. Не верю, что она когда-нибудь любила меня. По крайней мере, не так, как я люблю ее.

Люблю, не любил. Я вздохнула.

— Естественно, история встала на ее сторону, и у меня есть свои подозрения по этому поводу, но я никогда не заставлял ее выходить за меня. Я очень люблю ее, и мне было больно видеть ее такой несчастной. Через несколько тысячелетий она влюбилась в смертного и решила обменять свое бессмертие на него. Я отпустил ее. Было ужасно, но я знал, что будет только хуже, если заставлю ее остаться.

Я молчала с пару секунд, обдумывая его слова. Безответная любовь это одно, но жить такое количество времени с невыносимой болью… я не могла представить себя на его месте. Даже пытаться не хотела.

— Мне жаль, — сказала я, не придумав ничего лучше. Моя ярость быстро испарилась.

— Не стоит, — губы Генри изогнулись в улыбке, источающей такую ненависть к себе, что мне захотелось хорошенько его стукнуть. — Она сделала свой выбор. Ты сделала свой. Это все, что требовалось.

Я снова кивнула, потеряв дар речи. Джеймс был прав. Он всегда будет любить Персефону, что бы я ни делала; нужно просто смириться. Но душа требовала, чтобы он полюбил и меня. Если это поможет продержаться ему до лета, значит, все будет не напрасно.

— Генри? — позвала я, набираясь храбрости. — Как думаешь, ты сможешь полюбить меня когда-нибудь? Хоть чуть-чуть?

Казалось, мой вопрос поразил его до глубины души. Парень нахмурил брови, а его рот слегка приоткрылся. Но мне нужно было знать — счастливого конца не будет. С другой стороны, я никогда на него и не надеялась. В моей сказке мама и Генри были живы, а поскольку для мамы было слишком поздно, вся моя надежда легла тяжким грузом на плечи Генри.

Наконец он спешно прижался ко мне губами и тихо сказал:

— Да, насколько я вообще способен любить кого-либо.

Мое сердце ухнуло вниз — не такого ответа я ожидала. Но и так сойдет. Он взял меня за руки и посмотрел прямо в глаза. Я не отворачивалась.

— Ты боролась за меня — не думай, что я не замечал. Ты верила в меня, когда другие повернулись спиной, и я не могу выразить тебе словами свою благодарность. Твои дружба и любовь всегда будут дороги мне.

Дружба и любовь. Слова ранили меня в самое сердце, но я пыталась вспомнить, что лучше так, чем альтернатива… гораздо лучше. Что-то внутри меня опустело, будто он украл какую-то важную часть моей души. Может, наши отношения не были такими уж романтичными и безоблачными, но я надеялась на их развитие и не знала, как еще ему дать это понять. Да так, чтобы в процессе не предложить ему себя целиком — на такой шаг я пока не готова. Ведь неизвестно, отвечает ли мне Генри взаимностью.

Когда он продолжил, мне захотелось отвернуться, но я сдержалась.

— Если тебя не сочтут подходящей правительницей, я откажусь от своих обязанностей и… если ты будешь не против, мы могли бы провести время вместе, пока я не исчезну полностью.

Меня охватило удивление, и я подавила упрямые слезы, внезапно накатившие на глаза.

— И как долго это продлится?

— Не знаю. Но, думаю, я продержусь до твоей смерти. Таким образом, у тебя будет моя поддержка, когда это все закончится.

Я выдавила слабую улыбку.

— Было бы неплохо. Быть… твоим другом.

— Ты уже мой друг.

Я промолчала. Друзья. Просто друзья — ничего больше. Пыталась почувствовать облегчение, напомнить себе, что вначале мне все это вообще было не нужно, но в душе воцарилась всепоглощающая обида.

Он сказал, что полюбит меня, и я ему поверила. Но наши отношения никогда не будут такими, какими я их себе представляла. Не знаю, в какой момент я решила, что хочу большего — может, когда поцеловала его на Рождество, или когда снова потеряла Аву и не могла выдержать очередного расставания. Я знала только одно: это свершилось. Это то, чего он никогда не сможет мне дать, и от этого было невыносимо больно.

Большая часть февраля прошла так же незаметно, как предыдущие месяцы. Я ела в одиночестве, затем шла на занятия с Ирен. После первого экзамена никаких тестов не последовало — либо так и было спланировано, либо Генри попросил ее об этом.

Единственным развлечением было время с Генри. Наша беседа в Подземном мире стала негласной точкой отсчета, и хоть вечера с ним были лучшей частью моих дней, это не заглушало мою неоправданную обиду. Он в открытую высказал свои желания, и я должна уважать их. Мы не могли быть вместе, но с каждой встречей я чувствовала, что влюбляюсь все больше и больше, скатываясь в место, где слово «любовь» было синонимом боли.

Каждый взгляд, каждое касание, каждое прикосновение губ, каким бы невинным оно ни было… как он мог говорить, что хочет только дружбы, и при этом относится ко мне, как к своему партнеру? Как будто хочет, чтобы я стала его женой? Я ничего не понимала и со временем запутывалась все больше. Я не знала, что значит любить, но к концу зимы почувствовала, что никогда еще не была ни с кем так близка, за исключением мамы. Находиться на расстоянии от него было действительно больно, но иногда, когда он рассказывал о своей жизни до меня, о Персефоне, я испытывала настоящую агонию от нашей близости. Тем не менее, моя с ним дружба была настолько крепка, что казалась самым естественным явлением в мире. Он был лучшей кандидатурой, чтобы провести вместе остаток жизни, сколько бы боли это ни приносило.

Настал март — последний месяц испытаний. С одной стороны, я испытывала возбуждение при мысли, что смогу уйти и снова увидеть мир; с другой — я знала, что меня ждет по уходу. Если повезет, у меня останется один последний день, чтобы посидеть рядом с мамой и поговорить с ней, хоть и не факт, что она сможет меня услышать. Затем, когда я попрощаюсь, она умрет. Я начала подготавливать себя к суровой реальности, несмотря на то, что противилась ей, как раньше. Как я вообще могу с ней попрощаться?

В начале месяца Генри встретился с советом. Мне запретили идти — не хотела встречаться с Джеймсом, — и я решила развлечься, играя с Пого в зелено-золотой комнате. По моим подозрениям, встреча касалась моих тестов и того, что они приостановились после Рождества, но я решила не спрашивать об этом. В одном можно быть уверенной: ни одна девушка не заходила так далеко, как я, и с каждым днем опасность возрастала. Если только это не Джеймс убивал их. Но, как бы я на него ни злилась, я отказывалась верить, что он способен на подобное. Кто бы ни был убийцей, он все еще бродил на свободе, выжидая подходящего времени.