— Вам от признания хуже не будет, — настаивал Ито. — Кейсицйо больше всего интересуют свои преступники. Вам же и вашей сестре в случае раскаяния грозит лишь высылка из Японии.
Наль вначале со всем спокойствием и логикой доказывал вздорность нового обвинения, но после того как поведение следователя показало ему, что Ито меньше всего ищет правды и является только послушным слугой кейсицйо, перестал отвечать на вопросы совсем, заявив, что ему надоело сто раз повторять одно и то же.
С того дня обращение с Налем круто переменилось. Из образцовой тюрьмы его перевели в одиночную камеру полицейского застенка. Камера эта походила на грязную собачью конуру: стоять в ней можно было только вдвое согнувшись, а спать — поджимая колени почти к подбородку. Ни подушки, ни одеяла взять с собой не позволили, хотя в новой камере не было даже голых нар для спанья. Тонкая полусгнившая циновка из рисовой соломы кишела мокрицами. От пола и стен сочился могильный холод. Есть теперь давали раз в день — бобовую жидкую похлебку или ячменную кашу, смешанную с ничтожным количеством риса. В каше попадались осколки стекла, песок и отбросы. Протесты не помогали. Наль решил объявить голодовку. Надзиратели отнеслись к этому равнодушно. В течение пяти дает юноша не ел ничего, но, к его удивлению, острого голода не испытывал; была только слабость, которая медленно возрастала.
На шестые сутки Наля неожиданно заковали в цепи, вывели на тюремный двор, втиснули в маленький, черный, похожий на гроб, автомобиль и с бешеной скоростью помчали но улицам Токио…
Встреча Эрны с Хаяси произошла накануне. Его зловещая тихая фраза, сказанная на прощание шпику, долетела до слуха девушки полностью, но ее нервы были настолько возбуждены, что вместо страха она почувствовала лишь одну ненависть. В эту минуту она была готова на все, кроме подлости, которую от нее требовал офицер кейсицйо.
Обратно в тюрьму ее повели уже через двор. Тюремная надзирательница — старая толстая японка, с пискливым голосом — встретила ее приветливо.
— На освобождение, видно, идет ваше дело. Начальник тюрьмы приказали держать камеру в чистоте, кормить хорошо. Можете даже книги из библиотеки заказывать, — шепнула старуха, кивая с довольным видом на свежевымытый пол и стены.
Эрна равнодушно на нее посмотрела и не оказала ни слова. Чистота камеры и новые постельные принадлежности, сверкавшие белизной, не произвели на нее ни малейшего впечатления. Она не заметила даже того, что застоявшийся воздух был тщательно провентилирован. Нервное напряжение внезапно сменилось подавленностью. Все тело казалось налитым свинцом, как это бывало на корабле, после вахт в кочегарке. Каждое движение шеи сопровождалось мучительной болью. В голове беспорядочно неслись мрачные мысли.
Где выход? Что ее ждет завтра ночью? В тем она виновата перед законами этой страны, родины ее матери?…
Но разве в законах дело!.. Сотни и тысячи революционеров — и просто честных людей — были замучены в тюрьмах и полицейских участках вопреки всем законам…
…Чахоточного Норо Эйтаро, члена ЦК коммунистической партии, редактора «Секки», пытали в тюремных застенках, несмотря на его тяжелую болезнь и ампутированную ногу, до тех пор, пока он не умер под руками мучителей. Молодого наборщика Ванибудзи замучили насмерть четырехчасовыми пытками по одному подозрению в распространении нелегальных газет. С известной актрисой Мурата, осмелившейся публично критиковать рабские условия труда на японских текстильных фабриках, расправились еще ужаснее: ворвались в квартиру артистки, связали ее и отпилили ей обе ноги…
Обо всех этих ужасах и сотнях других сообщалось даже в столичных газетах, но все оставалось по-старому! На что же было надеяться ей, молодой политической эмигрантке, никому не известной и одинокой? Конечно, ее замучат так же, как тех!
Разбитая, она легла на постель и только тогда, в свежести чистого одеяла и простыни, задумалась над словами старухи и непривычной опрятностью камеры.
Почему начальник тюрьмы вдруг проявил к ней такое внимание, даже заботу? Что это значит: традиционная шалость к смертнику или что-то другое?…
Мысли стали раздваиваться. Где-то в потемках сознания заалел слабый проблеск надежды. Из разговора со следователем Эрна звала, что брат и друзья из издательства «Тоицу» арестованы тоже и, значит, так же беспомощны, как и она, но ей хотелось надеяться на счастливую неожиданность, и она упрямо цеплялась за каждую бодрую мысль, стараясь найти выход из тупика. «Возможно, что Ярцеву удалось сообщить в консульство и в дело вмешался дипломатический корпус, — подумала она с несвойственной ей наивностью. — Или, может быть, друзья Онэ-сан сумела воздействовать на полицию через печать и общественность?»
Она перебирала в уме все возможности и забылась только под утро в тяжелом коротком сне, не освежившем ее нисколько. Вернее, это был даже не сон, а кошмар, в котором причудливо слилось пережитое ею самой с прочитанной перед арестом нелегальной брошюрой Э. Фудзи, рассказывавшей о зверствах японского фашизма.
Эрне казалось, что она сидит в камере не одна, а вместе с братом, каким он был в детстве, и с постаревшим на много лет Ярцевым. Костя во сне почему-то все время менялся, превращаясь то в самого себя, то в бывшего народного учителя Сакаэ Осуги, уволенного без пенсии, по болезни и старости, в отставку. Маленький Наль называл ее тетей, так как во сне она была тоже старухой, женою учителя Осуги.
Осуги-Ярцев рассказывал ей словами из книжки Фудзи, как он всю жизнь верил, что люди расы Яма-то, то есть все японцы без исключения, — потомки богов, и как внушал эту веру тысячам своих учеников. В течение полувека он был убежден, что государство и власть Японии божественного происхождения, что император — «глава и сердце нации», «король неба» — воплощает в себе благо и справедливость. Но когда по произволу начальства его, старика учителя, оставили без всяких средств к жизни, он усомнился в божественном происхождении власти и даже осмелился высказать это вслух соседу, По доносу соседа Осуги арестовали. Помощник начальника полиции пытками хотел вынудить у него признание, что он анархист и принадлежит к террористической организации. Осуги сознался, что в нем зародилось сомнение в божественной справедливости императора и правительства, но ни лукавые приемы допроса, ни пытки не смогли заставить его что-либо добавить к этому показанию. Старика вместе с семьей посадили в тюрьму… (Все это, так же как и дальнейшее, случилось в Токио в 1923 году, но в кошмаре Эрне казалось, что трагедия происходит теперь — с ней и близкими ей людьми.)
Казалось, что в камеру вошел офицер, похожий лицом и манерами на Хаяси, но назывался он почему-то штабс-капитаном Амакасу и был необычайно приветлив. Он предложил старику папиросу, приказал надзирателю принести в камеру для женщины и мальчика чай и с дружеской улыбкой выслушал уверения семьи в их невиновности.
— Я, как и все японцы, стою за справедливость, — сказал Амакасу. — Вот почему я и пришел к вам.
Доверчивый, престарелый Ярцев-Осуги растроганно ответил ему:
— Всю свою жизнь я посвятил службе государству, воспитанию народа в духе японских законов. И вот благодарность… Помогите же нам, господин капитан!
— Я затем и пришел, чтобы помочь вам, — произнес Амакасу, успокоительно похлопывая учителя по плечу..
И вдруг произошло неожиданное: пальцы Амакасу, как железные тиски, впились в шею старика, придушив слова благодарности, которыми тот был уже готов осыпать своего избавителя. Раздался страшный предсмертный хрип.
Эрна в холодном поту билась на койке, стараясь освободиться от мрачных видений фантазии и памяти. Она знала, что штабс-капитан Амакасу задушил так же безжалостно жену и ребенка Осуги, и ей казалось, что то же будет теперь с ней и с Налем.
Она открыла глаза, виденья исчезли. Сквозь решетку тюремного окна заглядывало веселое японское солнце.
Эрна встала с постели, но продолжала думать о том же, Кошмарный сон заглушил в ней последние ростки надежды, вызванные словами тюремщицы. Стараясь бороться с неприятным чувством подавленности, она перебрала в своей памяти все, о чем говорила со следователем и офицером кейсицйо. Результаты были неутешительны; надеяться на беспристрастие этих людей было наивно. Они походили на диких фанатиков средневековья, глухих к доводам фактов и разума, способных на самую необузданную жестокость. Эрна вспомнила снова о беспримерном убийстве семьи Осуги. В финале этой трагедии, как в зеркале, отразилось лицо японского фашизма. Штабс-капитан Амакасу держал себя на суде победителем.