— Откуда такое, ты скажи нам, Ипат Ипатыч, прозвание идет: читинская пробка?
— Как же не пробка, — поглаживая пятерней пушистую свою бороду, разъяснял уставщик, — за Читой лежат земли, подвластные буферному правительству. Всюду там до самого моря это же красное управление, партизаны, а соединиться никак не могут… Она пробка и есть.
— Попробуй-ка выбей ту пробку! — хохотал Астаха. — Японец, он те выбьет. Он те соединится!
— Слышно, — мечтал вслух опьяневший мельник, — посулился японец снять атамана из Читы и верхнеудинское правление хоть до Владивостока допустить, ежели только признают наши министры царевы деньги…
Хозяин и гости подхватывали пьяный бред мельника. У каждого в пузатых сундуках лежали толстые пачки красненьких, четвертных, сотенных. Отчего ж не потешить себя приятной сердцу мечтой?
— Вот бы браво! — восклицал Дементей Иваныч.
— Чо ж не браво! — заливался Астаха. — Тогда мы с тобой Бутырина капиталом задавили бы, в бараний бы рог согнули.
Он никак не мог расстаться с давней своей враждой к Бутырину…
Гости расходились иногда в полночь. Дементей Иваныч не тужил о потерянном времени. Старательный Василий с Мишкой и двумя работниками ночевали на пашне, — пахота шла своим чередом. Изредка разве заворчит Дарушка:
— Что это люди скажут, — вёшная, а он…
— Дура, ты и есть дура! — осекал ее Дементей Иваныч. — Что можешь ты понять в государственном деле!
И опять преждевременно веселился Дементей Иваныч. Хоть и нет совета, а председателем остался все тот же бешеный староста Мартьян. Хоть и нет анафемской безбожной власти, а красный флаг над сборней так и не спустили, только в углышке того флага нашили синий квадрат с белыми буквочками — ДВР.
Беспощаднее прежнего крушит Мартьян самогонные аппараты… Богатые мужики стали увозить их в хребты, на заимки, на Обор, на Учир, на Мурзан к братским, — хоронили кто куда мог, подальше от Мартьяна, курили самогон за десятки верст от человеческого жилья.
5
Вешние денечки греют душу… Любо глядеть с покатой сопки на волнующую ширь Тугнуя. Насколько хватает глаз, степь покрыта зелеными травами, будто мягкий ковер разостлал кто под ногами. В высоком синем небе проносятся на север крикливые косяки гусей, выводки уток. На олоньшибирском озере, на Капсале поди колгочут, играются желтоклювые турпаны, — они прилетают раньше всех, едва снег сойдет.
Дементей Иваныч вздыхает: не до Капсала ему теперь, Капсал пускай молодых забавляет, — сколько ребят уехало уже на озеро с дробовиками. В старые годы любил наезжать туда и Максим. При воспоминании о любимом сыне-охотнике у Дементея Иваныча словно бы заболело сердце.
«Фу ты, язва, война эта!.. Вот и Федотку опять забрали…»
Низко-низко шумит гусиный треугольник. Дементей Иваныч осаживает Капелюху, приподымается в стременах, поспешно сдергивает с плеча дробовик, — гулко ахает в горах раскатистый выстрел, и, кувыркаясь, колотя себя подбитыми крыльями, срываются вниз две трепещущие птицы. Стая круто взмывает в самую синь.
По-ребячьи радуясь удаче, Дементей Иваныч глядит, куда упали гуси, направляет коня в ту сторону — к тальниковому колку. А ведь ружье-то он взял так себе, на всякий случай… Ездил он в хребет не на охоту, — здесь в Косоте, у него припасен лес на новую избу. Валили его прошлым годом, великим постом, а вывезти все недосуг было… Хорошо высохли бревна.
Капелюха осторожно ступает под гору. С Тугнуя тянет ветер, несет запах полыни, тонкий и пряный аромат богородской травы.
Подобрав гусей — «то-то дичины нажарим!» — Дементей Иваныч подгоняет лошадь, спешит домой.
Лес он нарубил добрый. Теперь надо плотников сговорить — да и, не мешкая, к делу. Уж теперь-то он не кинется вторично в ноги рехнувшемуся старику.
Краска бросается в лицо Дементею Иванычу: и как он только мог… В памяти всплывает все, что было зимою. А известно что: красная власть побила белую власть, старому батьке вышел от красных великий почет за большую подмогу. Кто ж его, старого, знал, — может, ущеми его, пожалуется товарищам. И что бы ему, Дементею, было тогда, — съели бы вовсе! Кто он для них? Последний человек! И вот довелось кланяться.
«Ан нет, видно, — рассуждал далее Дементей Иваныч, — забыли товарищи старика, забыли о его подмоге… И сам-то он хорош: что бы напомнить, попросить о чем товарищей…»
Давно глухая стена выросла между ним и батькой, давно он перестал понимать старика. Если б понимал, не стал бы бояться, в половицу лбом бить, мог бы тогда же раскумекать, что никуда отец не пойдет, ни к кому, — ни с какими жалобами, ни с какими докуками.
«Дернула нечистая сила! — сердится на себя Дементей Иваныч. — Перед кем, перед царицей язвинской, — на смех ей, — шею согнул!»
Не то сейчас: старого товарищи забыли, сам он о себе не напоминает никак, совет начисто упразднили, Булычев в правительстве министром, да и его, Дементея, может, к себе управлять позовет, — чего страшиться, чего ему смиренным прикидываться сейчас!
«Ни к чему это! Вот срублю избу и… к чертям их! Ни у кого такой избы во всей волости не будет. Царица от зависти лопнет!»
Дома Дементея Иваныча ожидала негаданная встреча — негаданный гостенек.
— Андреич! Да ты откуда свалился? — приветствовал он племяша, внимательно оглядывая желтое болезненное лицо очкастого парня, его потрепанный побуревший пиджак. — До чего похудал, до чего обносился!.. В какую мялку угадал, Андреич?
Слабым, больным голосом Андреич поведал о своих злоключениях… В Томске, после взятия города Пятой армией, он жег серу в красноармейских казармах, травил вшей. Но где их всех перетравишь, когда захлестнула вшивая зараза города и села, губернии и области, гуляла по всей России, шагала вместе с армией на восток. Тысячами валились в сыпняке красноармейцы, лучшие здания города отводили под лазареты, но их не хватало, — в дощатых, наскоро сколоченных, бараках метались в бреду и умирали люди, брошенные на колкую солому. Ничего не хватало! Ни белья, ни лекарств, ни врачей, ни даже топчанов…
Тридцать пять долгих дней, борясь со смертью, провалялся он на соломе, одолел страшную болезнь — и вот теперь приехал к дяде на поправку, на семейские хлеба… хворому да голодному ученье в голову не идет.
— Ну, что ж, поправляйся, — сказал Дементей Иваныч. — У нас покуда есть еще и масло и мясо, не всё еще товарищи разорили. А под советской-то властью, видно, конец жизни подошел?
Андреич ничего не ответил на это.
— Тифу-то этого и к нам нанесло. Зимою каппельцы Тугнуем шли, в улусах вшей оставили — ужасть… Катает братских жар, поумирали многие. К нам в Никольское дохлестнула болезнь, перебрала которых… — сказал Дементей Иваныч и, помолчав, спросил: — Может, тиф доконает советскую власть?
Андреича точно по лицу чумбуром стегнули, глаза его засверкали:
— Ленин сказал, что не может вошь победить социализма! К лету на убыль пошел сыпняк, все на борьбу с этим мобилизовано.
— Ишь ты! — неприязненно сморщил нос Дементей Иваныч. — Ленин — то, оказывается, голова.
— Голова… — улыбнулся очкастый.
— А как ты кумекаешь, Андреич, — вам там в городе виднее, — заберет советская власть Забайкалье под свою руку или нет? И насчет японца какие виды, насчет Читы?
— Советская власть побеждает на всех фронтах. Сибирь от белых она освободила, юг тоже освободит… Думаю, японцы в конце концов уедут к себе домой, Америка не даст им… сама не прочь захватить Дальний Восток, но она далеко. А раз японцы уйдут, все эти Семеновы развеются как прах. Думаю, годик-другой — и кончится эта ДВР, как здесь у вас говорят, довольно веселая республика. И тогда, конечно, не только в Забайкалье, но и до Тихого океана установится советская власть…
Дементей Иваныч прищурился на очкастого. Было в этом городском парне что-то такое, — острая голова, что ли, — что делало его похожим на отца. И разговор племяша, неприятный и расхолаживающий, напомнил ему о последней его беседе с братом Андреем. «Яблочко от яблоньки…» — враждебно подумал Дементей Иваныч.