— Ну, тебя-то не прожарит: Вася каждое воскресенье скачет к тебе.

— Оно так. Он скачет ко мне, а я хочу скакать к другому… да тот отвернулся от меня. Вот я и захирею.

Елена ничего не ответила: она знала, к кому потянулась Люся — к Любченко. И Елена делала все, чтобы они сблизились… Но сейчас и ею овладели страшные мысли.

«Люсе еще только двадцать четыре года, и она боится, как бы не захиреть. А мне? Мне уже тридцать. Ну что ж. Выскочить за Любченко? Ай! — она даже вздрогнула. — Лучше посохнуть, как посохла та, случайно залетевшая к нам в степи березка», — а когда Люся скрылась в своей землянке и мазанки в вечернем сумраке стали выглядеть как-то особенно убого, Еленой овладела гнетущая грусть… И вдруг Елена ожила и воскликнула:

— Едет! Едет! — и невольно прикоснулась руками к волосам. — «Едет! Едет!» — звучало в ее сознании, и она, будто совсем не ждала этого, круто повернулась и заспешила в хатку, а здесь кинулась к зеркальцу, глянула в него и, видя, как пылают щеки, как напряглись маленькие ноздри, сказала: — Хороша. Ну, хороша! Не отнимешь. Вот он сейчас войдет… А что, если я первая обовью его шею… сильную шею, — она обернулась на скрип двери и… и увидела на пороге Любченко. Увидела и разом потускнела: «Значит, его нет. Тогда зачем — зачем все это?» — Она обвела взором прибранную комнату, и ей стало так тоскливо, что впору было уткнуться лицом в земляной пол и зарыдать.

— Здравствуй, Елена, — сияя глазами, протягивая ей обе руки, проговорил Любченко. — Здравствуй, моя королева… степная.

— Ну! Здравствуй! А к чему это — шесты-то протянул?

— Что? Как? Шесты? — Любченко, невольно опустив руки, посмотрел вокруг себя. — Какие шесты? Ах, руки-то.

— Да. Руки-то, — сухо ответила Елена, стряхивая с подоконника травы, сбивая все это в кучу так же, как делают женщины с засохшими цветами: отслужили, теперь можно вас и под забор.

Любченко присел на табурет и еле внятно, тая надежду, что Аким Морев вмешается и все наладит, проговорил:

— Я не один. Аким Петрович здесь же.

— А-а-а, — Елена произнесла это возбужденно, но не кинулась к двери, ничем не показала, что известие порадовало ее, а просто стала тщательно расправлять занавесочку на окне…

Аким Морев медлил входить в хатку.

На крылечке он остановился и несколько минут смотрел, как солнце быстро-быстро скатывалось за последнюю кромку, как лучи его, меняя краску степей, бороздила лиман. Смотрел и горестно думал:

«Пусть побудут одни. Горестно: он первый вошел. Но… Нелепо же мне первому. Пусть. Может, помирятся, и тогда мне останется только радоваться на чужую радость».

— Где же Аким Петрович? — доставая уже приготовленный хлеб, тарелки, вилки, стаканы, закуску, расставляя все это на столе, проговорила Елена. — Зови, директор.

— Зову. Ты сегодня — буря, — все еще не смахивая с лица улыбки, произнес Любченко и через какую-то минуту ввел Акима Морева, пасмурного, как дождливый осенний день.

В сумерках Аким Морев не видел, какие в эту минуту глаза у Елены. По тону же ее голоса трудно было определить — рада она ему или просто довольна, что заехал знакомый человек. Поздоровавшись, он сел к столу, видя только одно — руки Елены с длинными загорелыми пальцами, ставящие на стол керосиновую лампу. И от этого тусклого огонька повеяло на Акима Морева еще большей грустью.

«Зачем я сюда приехал? Зачем? Вероятно, уже помирились, а я — мешаю. И стол для него приготовила: баранинки пожарила, ну да, вот и водку ставит. Для милого дружка — сережку из ушка. И принарядилась, — все так же не смея заглянуть в лицо Елене, а только переводя взгляд с ее рук на белую кофточку, думал Аким Морев. — Встать и уехать. Что-нибудь придумать срочно. Ну, что-нибудь. Да и вообще, кто может меня задержать? Беда-то в другом, — печально думал он, — никто и не намерен тебя, Аким, задерживать. Рады будут. Вот и поднимись, да и в дверь», — но подняться он не смог, а только еще больше согнулся над столом, рассматривая закуски так, как будто только для этого и зашел сюда.

— Кушайте, — проговорила Елена и налила Акиму Мореву стопку водки. — А это тебе, товарищ директор, — проговорила она, еле приметно посмеиваясь.

«Выпить разве, — подумал Аким Морев. — Ну, а зачем? Лишь бы поддержать Любченко? До чего он умильно смотрит на свою стопку. Видимо, пьет и с радости и с горя!» — И появившееся желание за секунду перед тем — выпить — сменилось отвращением не только к водке, но и к самому себе: зачем он сидит здесь, в этой мазанке.

— Так что ж, значит, мне одному пить? — произнес Любченко. — Елена Петровна росинки в рот не берет. А я что ж, один? Дворник, что ль? — И, говоря это, он, однако, опрокинул водку в рот.

Елена, видя, что Аким Морев не смотрит на нее, чего ей так хотелось именно сейчас, с тоской думала:

«Я не ошиблась: он совсем, совсем остыл. Ну что ж? О деле заговорить? А то ведь директор снова стопку выпьет и начнет молоть свое, да еще как бы не заговорил о женитьбе. Вот стыд-то будет», — и она произнесла:

— Ну, Аким Петрович, как вам наши лошадки?

Аким Морев обрадовался такому повороту и быстро сказал:

— Замечательно то, что мы видели.

— Лошади что! Лошади — лошади и есть. Конечно, дело государственное. Но есть ведь и другого рода анемия, Аким Петрович, — намекнул Любченко и глазами потребовал от Акима Морева — выполняй обещанное.

«Какого черта он ко мне пристал? Что я ему — сваха?» — с досадой подумал Аким Морев и, внезапно поднявшись из-за стола, сказал:

— Спасибо, Елена Петровна, за гостеприимство. Простите, что отнял у вас время. Хорошо! Я говорю — на меня ваши опыты произвели прекрасное впечатление: мы осмотрели ваших коней. А теперь, пожалуй, и тронемся в город. Где Иван-то Петрович?

Елена побледнела, да так, окаменев, и не двинулась с места.

«Уедет. Вот так и уедет, ничего не сказав. Хоть бы признался, что то прошло… погасло. А то ведь ни звука», — в ужасе думала она и вдруг нашлась:

— Да что же это вы? Всю ночь без сна, весь день в поездке… и теперь опять в путь? Ведь до города отсюда километров сто пятьдесят. А вы и дороги не знаете. Заблудитесь. Нет. Я вас не пущу в ночь. Вы хотя и секретарь обкома, но гостеприимству должны подчиниться: уедете на заре. А ночью? Да что вы? Ночью здесь хуже, чем в лесу: отъехал от дороги километров на пятнадцать — и пропал.

Аким Морев не без колебания согласился:

— Пожалуй, хозяйка права. Тронемся на заре.

— Вот здесь и переночуете, — показывая на свою постель, произнесла Елена.

Акиму Мореву было приятно такое предложение, но он застеснялся и сказал:

— Найдем место. Степь велика. На стог заберемся с Иваном Петровичем, — и вышел из хатки.

— Я с вами… пройдусь, — послышалось ему в темноте ночи.

Он повернулся и по отблеску белой кофточки понял, что рядом с ним идет Елена.

— Пойдемте, — еле слышно проговорила она, просовывая ему под локоть руку.

— А он? Любченко?

— Бутылка с водкой там. Пока не усидит ее, не оторвешь от стола. Пойдемте. Послушайте весеннюю степь. Вы ее еще не слышали.

— Да. Не слышал, — ответил так же тихо Аким Морев, чувствуя только одно — как рука Елены дрожит. — Вам холодно? Вы оделись бы.

— Нет. Я закаленная.

Только по тому, что острый запах кошар сменился запахом трав, Аким Морев понял, что они покинули ферму и выбрались на просторы степей.

— Садитесь, Аким… Аким Петрович, — вскоре проговорила Елена. — Вот тут. Около стога скамеечку мы поставили. Иногда с подругой выходим сюда и сидим… песни поем. У меня есть подруга — Люся Пряхина. Вот с ней. Иногда к нам приезжают гости из центральной усадьбы — девушки, юноши. Тогда все собираемся здесь — наши и гости — и устраиваем танцы. Наш клуб, — смеясь, закончила Елена и присела рядом с Акимом Моревым.

Со всех сторон несся говор степей: где-то кричал заяц, где-то плакала лиса, где-то надрывно звала селезня утка, а Аким Морев и Елена, оба взволнованные до онемения, молчали, не зная, как и с чего начать.