— О-ох-ох! Чтоб ты провалилась, погодка проклятая!

Вот это — непоборимое — и стояло в Приволжской области восемь дней.

И вдруг как будто кто-то гигантской ладонью, точно дым от папиросы, смахнул туман, затем заиграло горячее солнце, дороги быстро подсохли, и люди сбросили калоши, пальто.

Аким Морев уже дал было команду — наутро выезжать, как в ночь выпал пушистый и довольно глубокий снег: машинам не пройти.

— Ну, теперь-то зима, вероятно, заляжет, — решил Аким Морев. — Придется, очевидно, нам на самолетиках на Левобережье, а там на конях по колхозам.

Шофер Иван Петрович в сомнении присвистнул:

— Нет, Аким Петрович, без меня никуда не тронетесь: это ведь не снег, а пух.

И верно: на крышах зданий, на наличниках, на красивых, славянского стиля, парадных, на оголенных деревьях — всюду лежало белое, сверкающее, спокойное, словно природа все устлала лебяжьим пухом. Но к одиннадцати утра разыгралось горячее солнце, и по улицам хлынули такие бурные потоки, что казалось, наступает самая настоящая весна: даже воздух переполнился вкусным озоном.

Только дня через три Иван Петрович позвонил Акиму Мореву и сказал:

— Вот теперь, Аким Петрович, давайте: две недельки, а то и три в нашем распоряжении… А вы — на самолете, — по-дружески подсмеиваясь, закончил он.

И ранним утром, когда морозец сковал землю, превратив ее в холодный чугун, Аким Морев, Опарин и Якутов выехали на машине «ЗИС».

Алексей Маркович Опарин оказался очень веселым человеком: он сразу начал рассказывать смешные бытовые истории, над которыми хохотали Аким Морев и Иван Петрович, а Якутов какой-то миг сдержанно улыбался, и снова его лицо делалось кислым.

— Значит, на Светлый опорный пункт? — спросил Иван Петрович, когда машина уже подкатила к переправе через Волгу.

— Да, — ответил Аким Морев и повернулся к Опарину. — Иван Евдокимович очень ругался, когда вернулся с опорного. Вы там еще не бывали, Алексей Маркович?

— Нет еще.

— А вы, Герасим Митрофанович? — спросил первый секретарь Якутова.

— Бывал, и не раз. Детище мое: сам закладывал основу.

— Тогда еще лучше, еще лучше, — повторил Аким Морев, думая: «То ли они соперники с Иваном Евдокимовичем, то ли в самом деле Якутов мерзость какую-то лет двадцать пять назад заложил. Сложнейшая музыка — сельское хозяйство, особенно здесь, в преддверии пустыни», — так думал Аким Морев, стоя на пароме и глядя в потемневшую воду Волги, на ее разливы, на противоположный берег, сверкающий обвалами песка…

…После плоского, выжженного и скованного морозом правого берега в Тубинской пойме все казалось необычайным. Если там, на Черных землях, в Сарпинских степях, населенные пункты встречались редко, как острова в морях, то здесь через каждые десять — пятнадцать километров — хутор или поселок, а то и огромное село со школой, клубом, магазинами. Дома все крепкие, бревенчатые, зачастую с черепичными крышами. Но не это удивило Акима Морева и даже не то, что по пути то и дело попадались мосты, перекинутые через рукава, протоки реки Тубы или Волги. Удивило другое: всюду росли дубы.

— Дубы! Богатыри! — воскликнул он и вдруг почему-то вспомнил Елену Синицыну. — На дубок она походит: несгибаемая, как молодой дубок. Но все это надо сейчас прочь-прочь, — однако «прочь-прочь» не получалось: перед ним возникало лицо Елены Синицыной, звучали ее слова: «Удалось мне только вас пошатнуть». Ему все это было приятно, и потому он почти не слышал того, что сказал Якутов.

— Сами растут. С верховья, видимо, с Жигулевских гор, Волга притащила сюда желуди, и вот вам: на сотнях гектаров растут дубы. Она, природа, знает, где их выращивать, дубы, — скрипуче проговорил Якутов, скрывая в этих словах какое-то недовольство.

— Но ведь вы, закладывая опорный пункт, сами вмешивались в дела природы, — произнес Опарин.

— Разумно надо вмешиваться, а не кричать, вытаращив глаза, как это делает глубокоуважаемый академик Бахарев, — резко ответил Якутов. — Обрушился на работников опорного пункта, назвал их вредителями, а они — мученики. Право же, мученики.

— Ну, мы к вашим мученикам заедем, туда и направляемся. А вот здесь-то, в пойме, почему не вмешиваетесь? — спросил Опарин.

Якутов отмахнулся:

— Перспективы нет.

— Зато, я вижу, овощей много. Горы помидоров собраны и не вывезены, — проговорил Аким Морев и, выбравшись из машины, направился к куче помидоров, а подойдя, сказал, уже обращаясь к Опарину: — Видите! Смерзлось все. Пропало.

— Э-э! Тут такое не редкость, — вмешался Иван Петрович. — Консервный завод, стало быть. Ему, стало быть, колхозники помидоры сдали, а он и не вывез… забыл? А?

— О перспективе надо думать… но преступно забывать вот об этом, — зло произнес Аким Морев, садясь в машину и что-то записывая в книжечку. — За такое, — показав карандашом на кучу помидоров, добавил он, — за такое народ нам с вами, Алексей Маркович, голову может оторвать… на рукомойники.

— Как поедем? Через Обильный, Аким Петрович? — чуть погодя спросил Иван Петрович.

— Это что — Обильный? Хутор?

— Нет, лиман.

— Да ведь ни я, ни Алексей Маркович здесь никогда не были.

— Надо ехать через Пшеничный лиман, — настойчиво произнес Якутов. — А оттуда мимо Амбарного.

Аким Морев заинтересовался:

— Слышите, Алексей Маркович, названия-то лиманов какие: Пшеничный, Обильный, Амбарный.

— И еще есть, Аким Петрович, — пояснил шофер, — Миллионный, Отрадный. Все старые лиманы, Аким Петрович, называются богато.

— Названия хлебные, а хлеба нет, — с грустью заметил Опарин.

— Вот и я это же подумал, — подхватил Аким Морев.

— Что же случилось? — обращаясь к Якутову, произнес Опарин.

— Если бы я знал! — кратко ответил тот.

— Но ведь вы уже двадцать лет главный агроном области, — упрекнул Аким Морев.

Якутов промолчал.

И все молчали, понимая, что Якутов увиливает от ответа.

Аким Морев думал:

«Загадочная личность. Чем-то он здорово недоволен. А чем? Не говорит. Может, человека загнали в тупик… и вот — нет возможности проявить творческие силы. Обильный, Пшеничный, Миллионный, Амбарный… Черт возьми, сами названия хлебом пахнут! А хлеба нет, население хлынуло под Астрахань, на взморье. Шутка, бросить веками насиженное место и сменить профессию хлебороба на рыбака. Угнала нужда? Из Тубинской поймы не побегут. Дома крепкие, заборы крепкие, сараи крепкие: земля Тубинская изобилием оплачивает колхозникам за их труд, потому их отсюда пушкой не выбьешь».

Минут через сорок они пересекли разводной мост на реке Тубе и выскочили на возвышенность — в бесконечные заволжские степи, переходящие в полупустынные равнины Казахстана, с редчайшими, проточными только во время половодья, солеными речушками.

По правую сторону тракта, идущего из Приволжска до Астрахани, тянется, шириной метров двести, распаханная лента. Она — эта бедная земля — от перекала стала ржавой… и на ней то тут, то там зияют солончаки, а кое-где высокий пересушенный бурьян и в нем редкие, жалкие, как рахитики, дубки. Дальше, за лентой, обрывистый берег Тубы и необозримая, порезанная притоками, усыпанная поселками, хуторами, селами, заросшая лесами и садами Тубинская пойма.

Глядя на лесополосу, Аким Морев злился на тех, кто именно вот так нелепо произвел посадку дуба. Кто это? Что за люди? Чиновники, которым «все едино», или вредители? Взять и провалить решение правительства о лесонасаждениях. Ведь не изучили почву: вон сколько солончаков. Мало того, что почва непригодна, но нет и влаги: в летние месяцы земля на поверхности накаляется до семидесяти — восьмидесяти градусов, как и там — на Черных землях, в Сарпинских степях.

— Кто это тут вместо дуба вырастил трын-траву? — обратился Аким Морев к Якутову.

— Комков. В Москве сидит.

— А вы-то как на это смотрите?

— Смотрю и смотрю, — пожав костлявыми плечиками, ответил Якутов.

— Не в силах запротестовать?

— Как это? Ворвался бы я на бал и крикнул: «Не так танцуете!»