В кабинет вошел Александр Павлович Пухов.

— Что же, Аким Петрович, до Нового года еще месяца два, а горком вас уже мобилизовал на разрешение важнейших задач: детского базара и елки, — насмешливо сказал он.

— Да, — неопределенно протянул Аким Морев.

— Займитесь, мол, елочками, а «жучков» не трогайте!

— А чего их трогать? — намеренно задал вопрос Аким Морев, уже тщательно, по сигналам коммунистов, ознакомившийся с личным делом Смельчакова, наставив немало вопросов на полях его анкеты и автобиографии.

— Глядите. Может, они, «заводилы-жучки», вам нужны как борзые?

— Да ведь борзые — ценная порода собак, — опять-таки поддразнивая, возразил Аким Морев.

— Так и гоните их, раз они хуже борзых.

— Гнать нельзя. Надо разобраться. Давайте поручим это дело Сухожилину. Что вы так на меня смотрите?

— Он их породил, и, вы полагаете, он их и убьет?

— Проверим.

Пухов неожиданно громко захохотал:

— Комедия! Это будет комедия! Сухожилин — их вдохновитель, — и ему же обком поручает «разобраться»…

Аким Морев промолчал. Ему тоже казалось: вдохновитель «заводил» — Сухожилин, но ведь ни у первого секретаря обкома, ни у второго пока что фактов нет.

Когда Пухов покинул кабинет, Аким Морев вызвал Сухожилина.

Тот вскоре явился. Глаза у него уже не поблескивали, сарказм сошел с тонких губ, однако он с достоинством раскланялся, без приглашения сел в кресло, закинув ногу на ногу.

— Ну, что теперь будем делать? — спросил Аким Морев.

— То, что прикажет Центральный Комитет партии.

— Центральный Комитет партии призывает нас к критике и самокритике, а вы на пленуме «жучков» выпустили.

— У вас есть доказательства? — И глаза у Сухожилина за стеклышками пенсне блеснули гневом. — Я вижу, именно вы не любите критики!

Аким Морев даже растерялся от такого нахальства и не сразу сказал:

— Это почему же?

— Они покритиковали вас, и вы их сразу же зачислили в лагерь «жучков».

— Меня никто не критиковал.

— Я говорю «вас» с маленькой буквы. Вас — это Астафьева, Лагутина, Кораблева. Группочку. Групповщинку.

— Знаете ли, — обозлясь, но сдерживаясь, проговорил Аким Морев, — то, что проделывали на пленуме «жучки», никак нельзя назвать критикой. Смельчаков, к примеру, облаивал всю партийную организацию. Как это сказал он: «Распад внутреннего ощущения…» Критика — явление здоровое, и я приветствую такую критику, как критика Николая Степановича Кораблева, Астафьева, Лагутина.

— Приветствуете то, что вам на руку?

— «Жучки» принесли на пленум не критику, а демагогию. Нуте-ка, вызовите сюда Смельчакова, того, кто на пленуме о дисциплине кричал, — приказал Аким Морев.

Сухожилин побледнел и, потянув пальцами острый нос книзу, несвязно проговорил:

— У вас есть Петин. Пусть вызовет.

— Я знаю, кого просить об этом. На вызов Петина он может не явиться: сбежит. На ваш — явится, — и Аким Морев пододвинул Сухожилину телефон, затем достал из стола папку с личным делом Смельчакова, развернул ее и про себя стал перечитывать.

Вошел Петин, доложил:

— Смельчаков.

— Просите.

Смельчаков шел к столу не так, как тогда, во время пленума, к трибуне, — смело и дерзко. Сейчас он приближался вихляющей походкой, будто под ногами была палуба парохода, качаемого бурей.

— Садитесь, — показывая рукой на длинный ряд стульев возле покрытого зеленым сукном стола, не допуская Смельчакова к письменному, проговорил Аким Морев.

— Что ж, присесть можно, — ответил Смельчаков, не сводя глаз с Сухожилина.

Аким Морев, прочитав до конца анкету, затем краткую автобиографию, спросил:

— У меня небольшой вопрос к вам. Вы пишете, что детские годы провели в Первом Колонке, неподалеку от города Баронска, ныне Марксштадта, и что отец у вас был священник. Можно спросить, какой церкви?

— То есть?

— Православной?

— Не помню. Видимо, православной.

— А вы припомните.

— Православной или какой — все равно дурман… и я его за это ненавижу… отца, — выпалил Смельчаков.

— О дурмане мы без вас знаем… Но не надо нас одурманивать. Первый Колонок, как нам известно, — немецкое село на Волге… и церквей там не было. Кирхи были. Так в какой же кирхе служил ваш батюшка?

— Я на это тоже не обратил внимания, — дерзко ответил Смельчаков, но губы у него задрожали.

— Позвольте, как же это, товарищ Сухожилин? А?

— Мог же человек не обратить внимание на такое: дурман, так он в кирхе и в мечети — дурман, — быстро проговорил Сухожилии.

— Э, нет! Итак, ваш батюшка, — Аким Морев снова обратился к Смельчакову, — был не священник, а пастор? Это разница. Большая разница.

— Какая же разница? Священник одурманивал народ, пастор тоже не просвещал. И тот и другой творили вредное дело, — стараясь держаться твердо, вымолвил Смельчаков.

— И вас они этому научили? — в упор и неожиданно для Смельчакова поставил вопрос Аким Морев.

— То есть? Я заслуженный… я во время обороны Приволжска…

— Мы потом разберемся, какой вы заслуженный и что делали во время обороны Приволжска. А сейчас мы устанавливаем, что ваш батюшка был пастором и, стало быть, носил немецкую фамилию. Какую? Говорите.

У Смельчакова губы продолжали дрожать. Понимая, что вывернуться нет никакой возможности, он еле слышно пролепетал:

— Раушенбах.

— Как, как? — переспросил Аким Морев.

— Раушенбах, — более отчетливо произнес Смельчаков.

— Та-ак, — протянул Аким Морев и посмотрел на Сухожилина. — Ну! Как вам нравится этот молодчик, носящий вымышленную фамилию, обучающий честных коммунистов критике и самокритике? Молчите?!

Сухожилин развел руками:

— Не ждал…

— Хорошо, — зло проговорил Аким Морев. — Давайте разбираться дальше, господин Раушенбах. Вы в «автобиографии» пишете, что остались сиротой семи лет.

— Так точно, так точно! — выпалил Смельчаков.

— По разным причинам дети остаются сиротами. Немало у нас сирот, отцы и матери которых погибли во время Отечественной войны. А вот что случилось с вашим батюшкой? Надо бы сказать. Умер, утонул в Волге, случайно был убит?

— Расстрелян, — совсем уже глухо вымолвил Смельчаков.

— Ага. Расстрелян? Значит, теперь мы знаем точно, как ушел с грешной земли ваш батюшка. Ну, а за что расстрелян? Кем? Когда?

— В тысяча девятьсот девятнадцатом году, — неожиданно смело ответил Смельчаков.

— Так, так. А где? — снова задал вопрос Аким Морев.

— В городе Вольске, на Волге.

— Кем? Белыми, красными? Тоже ведь разница.

— Говорили, белыми. Не помню. Не знаю.

Аким Морев встал из-за стола, прошелся по комнате и сказал:

— Я сам расскажу, за что и кем был расстрелян ваш батюшка, — заглядывая во вторую папку, чуть подумав, заговорил Аким Морев. — В те годы на стороне советской власти немало было честных немцев. Но были и другие… В Вольске голодали рабочие цементных заводов, а у немецких богачей трещали амбары от хлеба. Большевики Вольска направили в Первый Колонок за хлебом восемнадцать рабочих… и этих товарищей кулаки убили. Вольчане после этого выслали отряд красногвардейцев. Они арестовали кулаков, богачей-мукомолов, во главе с пастором, переслали их в ревтрибунал, по постановлению которого пастор и все кулаки-мукомолы были расстреляны. Пастор тот и был Раушенбах.

— То есть?

— Опять «то есть»! Раушенбах — ваш батюшка. Так вот почему вы остались сиротой. Обманул партию. Зачем?

— Это меня там перепутали… в автобиографии, — прошипел Смельчаков.

— Если перепутали, тогда пусть разберется партийная организация. А теперь — партийный билет при вас? Передайте его Сухожилину: ваше дело рассмотрят на бюро горкома.

А когда Смельчаков покинул кабинет, Аким Морев, обращаясь к Сухожилину, проговорил:

— Видели, Гаврил Гаврилович, кого вы пытались защищать? Защищали мерзавца.

— Поражен, поражен… — с чувством раскаяния произнес Сухожилин.

— Так вот… мы вам и поручаем разобраться в этом безобразии.