Приближалась зима, и иностранцы-командиры, недовольные медлительностью Потемкина, начинали роптать. Нассау говорил, что это «самый невоенный человек на свете и вдобавок слишком гордый, чтобы прислушиваться к чьему-либо мнению». Де Линь сообщал в секретной депеше Кобенцлю, что Потемкин только тратит «время и людей». «Такое множество упущений, — предполагал граф де Дама, — не может не объясняться тем, что князь Потемкин имеет какие-то личные причины [...] откладывать дело».^[802]

У Потемкина, действительно, были особые причины для промедления. Он ждал, когда Австрия в полной мере откроет второй фронт против Турции и понимал, что без полноценной австрийской поддержки в Молдавии и Бессарабии война будет затягиваться, а он, потеряв лучших солдат во время скоропалительного штурма, поставит свою армию в трудное положение. Екатерина соглашалась с ним: «Лутче тише, но здорово, нежели скоро, но подвергаться опасности, либо потере многолюдной».^[803]

Шла война со Швецией, росла враждебность англо-прусского альянса, турки на удивление ловко расправлялись с австрийцами — Потемкин понимал, что взятие Очакова не положит конца войне.

Он отбросил европейскую военную науку и стал следовать тактике, соответствовавшей духу его врага — и его собственному. Ему удавалось выигрывать битвы, не сражаясь, как в 1783 году в Крыму. Если приходилось держать осаду, он предпочитал давать взятки, торговаться и морить осаждаемых голодом. Сегодняшние генералы оценили бы его человеколюбие и осторожность. Потемкин решил, что не пойдет на штурм без крайней необходимости. «Я все употреблю, — писал он Суворову, — надеясь на Бога, чтобы достался он дешево». Его эмиссары вели непрерывные переговоры с турками. Светлейший был «убежден, что противник желает сдаться», — сообщал де Линь австрийскому императору в августе 1788 года^{86}. ^[804]

В лагере под Очаковом Потемкин вел свой обычный образ жизни: проводил ночи за картами, бильярдом или беседами; по временам впадая в депрессию, «обматывал голову носовым платком, смоченным в лавандовой воде — знак его ипохондрии». Как всегда, играл оркестр под руководством Сарти. Во время одного из вечеров, когда играла роговая музыка, Потемкин спросил одного немца, артиллерийского офицера: «Что вы думаете об Очакове?» — «Я думаю, — отвечал тот, — что вы верите, будто стены очаковские, подобно иерихонским, падут от звука труб».^[805]

В начале зимы в лагерь прибыли три грации. Екатерина Долгорукова, жена одного из офицеров и дочь князя Федора Барятинского, одного из первых придворных Екатерины, славилась своей «красотой, тонким вкусом, тактом, юмором и талантами». Прасковья Потемкина, урожденная Закревская, жена Павла Потемкина, не отличалась хорошей фигурой, но имела «восхитительное лицо, белоснежную кожу и прекрасные глаза; не обладая особенным умом, она была очень самоуверенна». Ею начинал теперь увлекаться светлейший. А Екатериной Самойловой, 25-летней женой его племянника, увлекся граф де Дама. Проведя день в холодных траншеях, Дама являлся в шатер к дамам: «Я надеялся, что усиленная осада заставит их сдаться быстрее, чем крепость». Скоро Самойлова вознаградила его усилия.^[806]

А Очаковская крепость не сдавалась и не собиралась сдаваться — Хасан-паша, вернувшийся со своей флотлией, доставил в Очаков продовольствие, боеприпасы и полторы тысячи янычар. К стыду русских морских начальников и к ярости Потемкина пополнение дважды поступало в город. Однако вся турецкая флотилия снова оказалась заперта в Лимане под стенами города.

5 сентября Потемкин, Нассау, де Дама и де Линь вышли на шлюпке в Лиман, чтобы осмотреть редут Хасан-паши и обсудить план Нассау — высадить 2 тысячи человек у стены под нижней батареей. Турки начали стрелять крупной картечью и ядрами. Потемкин сидел один на корме, с сияющими на солнце орденами и «выражением спокойного достоинства на лице».^[807]

Общество, окружавшее Потемкина, в особенности пестрая компания из новоиспеченных контр-адмиралов и иностранных наблюдателей, стало постепенно распадаться. Жизнь под стенами Очакова становилась все тяжелее. «Нет воды, — писал де Линь, — мы питаемся мухами; ближайший рынок от нас за тысячу лье. Пьем только вино [...] спим по четыре часа». Рано наступила зима. Лагерь утопал в «снегу и экскрементах».^[808] Лиман зеленел от мертвых тел турок.

Сэмюэл Бентам, подавленный невыносимыми условиями и угнетающим зрелищем, писал домой отчаянные письма. Потемкин, сжалившись над ним, отправил его с поручением на Дальний Восток.^{87} Льюиса Литтлпейджа светлейший заподозрил в стремлении подорвать авторитет Нассау. Американец уверял, что никогда не искал поводов для раздора; князь утешил его, и он вернулся к своему покровителю, Станиславу Августу.^[809]

Джон Пол Джонс, чье незнатное происхождение всегда заставляло его доказывать свои заслуги, был отставлен Потемкиным. Непомерное честолюбие американца раздражало светлейшего. Пола Джонса стали винить во всех неудачах, случавшихся на море. Потемкин приказал ему разбить турецкие корабли, севшие на мель вблизи Очакова, или хотя бы вывести из строя их орудия. Джонс дважды пытался выполнить приказ, но по разным причинам ему это не удалось. Потемкин перепоручил дело Антону Головатому, который «с 50 казаками тотчас сжег, несмотря на канонаду». Американец выразил свое неудовольствие переменой приказа, на что князь отвечал: «Заверяю вас, г. Контр-Адмирал, что в вопросах командования никогда не вхожу в личности, но оцениваю заслуги по справедливости [...] Что же касается моих приказов, я не обязан давать в них отчет и могу переменять судя по обстоятельствам».^[810]

Светлейший доложил Екатерине, что «сей человек неспособен к начальству», и добился его отзыва. «Я вечно буду сожалеть о том, что утратил ваше расположение, — писал Пол Джонс Потемкину 20 октября. — Осмелюсь сказать, что если таких же умелых моряков, как я, можно найти, то вы никогда не встретите сердца более верного и преданного...» Во время их последней встречи Пол Джонс упрекал Потемкина за то, что тот разделил командование флотом. «Согласен, — отвечал светлейший, — но теперь поздно о том говорить». 29 октября Джонс отбыл в Петербург.^[811]

Уехал из-под Очакова и Нассау, раздраженный медленным ходом дел и тоже впавший в немилость у Потемкина. «Счастье [ему] не послужило», — писал Потемкин Екатерине.^[812]

Удалился и принц де Линь. Потемкин написал ему «любезнейшее, очаровательнейшее, трогательнейшее» прощальное письмо. В своем ответе, напоминающем письмо любовника накануне тягостной разлуки, принц просил прощения за то, что причинил огорчение своему другу, однако, добравшись до Вены, стал говорить, что Очаков никогда не будет взят, и делал все, чтобы повредить репутации Потемкина.

Екатерина беспокоилась о славе фельдмаршала и благополучии супруга и послала ему памятное блюдо, брильянт и шубу. «Первое — от щедрот монарших — милость. А вторая — от матернего попечения». Это, добавлял Потемкин с чувством, для него «дороже бисера и злата».^[813]