«Я просил о поручении начальства другому [...] Ей, я почти мертв».^[768]

В тот самый день, когда князь Таврический писал эти отчаянные строки, Екатерина отвечала ему, одновременно тепло и сурово: «В эти минуты, мой дорогой друг, вы не частное лицо, которое живет и делает, что хочет. Вы принадлежите государству, принадлежите мне».^[769] Но все же она послала Потемкину рескрипт, разрешающий ему в случае необходимости препоручить командование Румянцеву-Задунайскому.

Когда до нее дошли его самые отчаянные послания, она продолжала хранить спокойствие. «Ничто не пропало, — внушала она ему, как строгая немецкая учительница. — Сколько буря была вредна нам, авось-либо столько же была вредна и неприятелю». Что же до вывода войск из Крыма, то «начать [...] войну эвакуацией такой провинции, которая доднесь не в опасности, кажется спешить не для чего». Депрессию Потемкина она приписывала «чрезмерной [...] чувствительности и горячему усердию» ее «лутчего друга, воспитанника [...] и ученика»: «На сей случай я бодрее тебя, понеже ты болен, а я здорова».^[770] Как всегда, тот из них, кто чувствовал себя сильнее, поддерживал падающего духом. Обсуждение военных тем все чаще стало перемежаться горячими признаниями в любви и дружеских чувствах.

Неделю спустя Потемкин пришел в себя — флот, как выяснилось, всего лишь поврежден: погиб только один корабль. «Уничтожение флота Севастопольского такой мне нанесло удар, что я и не знаю, как я оный перенес», — признавался он. Другое облегчение — разрешение Екатерины передать общее командование в крайнем случае Румянцеву. Решено было поручить армию талантливому генералу князю Репнину под верховным руководством Потемкина.

Светлейший извинялся, что так взволновал императрицу: «Я не виноват, что чувствителен».^[771]

В ночь на 1 октября 1787 года после бомбардировки и нескольких неудачных атак турки наконец высадили 5000 янычар на узкую Кинбурнскую косу и попытались взять крепость штурмом. Русские под командованием Суворова выступали трижды и, хотя немалой ценой, перебили почти все силы неприятеля. Сам Суворов получил два ранения, но Кинбурнская победа означала, что Херсон и Крым в безопасности до весны.

«Я не нахожу слов изъяснить, сколь я чувствую и почитаю Вашу важную службу, Александр Васильевич», — восхищался Потемкин Суворовым после Кинбурнского сражения.^[772] «Суворова не пересуворишь», — шутил светлейший.

«То бог, то арлекин, то Марс, то Мом», — писал о Суворове Байрон.^[773] В самом деле, Суворов был знаменит своими чудачествами: катался голым по траве, в великосветском обществе мог вспрыгнуть на стол и запеть, перед войском сделать сальто, а во время парада встать на одну ногу и отдать команду «Марш!» петушиным криком. При этом, однако, он владел шестью иностранными языками и глубоко знал древнюю историю и литературу.

Как и Потемкин, сторонник простоты в солдатской одежде, Суворов отличался от князя весьма русской чертой: он крайне низко ценил солдатскую жизнь. Любимым его видом оружия был штык. Он всегда хотел атаковать и штурмовать, неважно какой ценой: главное — быстрота и внезапность. Места его главных сражений, турецкая крепость Измаил и предместье Варшавы Прага, были затоплены потоками крови. В таких, как Суворов, командирах нуждался всякий главнокомандующий.^{84}

Сплетни о том, что Потемкин завидовал военному гению Суворова, не подтверждаются фактами. После Кинбурнской победы светлейший посылал ему многочисленные подарки, от шуб до перигорского паштета, и просил Екатерину наградить Суворова высшим российским орденом, св. Андрея Первозваного: «Кто, матушка, может иметь такую львиную храбрость? Кто больше его заслужил отличность?! [...] Я начинаю с себя — отдайте ему мой». Сердечное отношение Потемкина взволновало Суворова: «Судите ж, светлейший Князь! мое простонравие [...] Ключ таинства моей души всегда будет в Ваших руках».^[774]

Осмотрев Херсон и Кинбурн и совершив еще один «летучий» объезд своих владений, Потемкин установил штаб-квартиру в Елисаветграде и стал планировать предстоящую кампанию.

В это время великий князь Павел объявил Екатерине, что также желает сражаться с турками и хочет отправиться на войну вместе с женой. Перспектива появления Павла никак не радовала Потемкина, но он дал свое принципиальное согласие. Однако Екатерина, несмотря на настоятельные просьбы сына, все же отговорила его ехать, чем избавила светлейшего от тяжкой обузы. Павлу приходилось, превозмогая себя, поздравлять светлейшего с победами. Потемкин пытался льстить Павлу, но тот оставался все так же желчен и осуждал соправителя матери в разговоре со всяким, кто был готов слушать.

Согласно договору, Австрия должна была тоже начать военные действия против Порты. Но Иосиф не торопился с выполнением союзнических обязательств, ссылаясь на то, что Потемкин и Румянцев бездействуют. Впрочем, не только австрийцы, но и русские хотели бы возложить на своих союзников главную тяжесть войны, не упустив при этом собственных выгод.

Австрийский император решил использовать дружеское расположение Потемкина к принцу де Линю: тот должен был добиться от светлейшего, чтобы главные сражения провела русская армия. «Вы будете писать мне по-французски, — тайно инструктировал де Линя император, — на отдельном листе бумаги, который будете незаметно вкладывать в пакет, адресованный его величеству лично». Инструкция была перлюстрирована и сообщена Потемкину. Поэтому когда «дипломатический жокей», как называл себя сам де Линь, встретился с Потемкиным в Елисаветграде, тот принял его сдержанно. «Принц де Линь, которого я люблю [...] в теперешнее время он в тягость», — писал Потемкин Екатерине. Война окончательно погубила их дружбу^{85}. [775]

Елисаветград был крошечный городок в сорока семи милях от турецкой границы. Потемкин жил в роскошном деревянном дворце рядом со старой крепостью. В город прибывали иностранные волонтеры. 12 января 1788 года сюда приехал граф Роже де Дама, покинувший Францию в поисках славы. Изящный молодой человек с копной черных вьющихся волос, 23-летний кузен Талейрана, был любовником маркизы де Куаньи, прежней подруги де Линя, которую Мария Антуанетта называла «королевой Парижа». Приехав, Дама направился во дворец Потемкина. Пройдя мимо часовых, он оказался в огромной зале, полной ординарцев. Дальше следовал ряд комнат, освещенных как «на празднике в каком-нибудь столичном городе». В первой комнате адъютанты ожидали Потемкина; во второй Сарти дирижировал роговым оркестром; в третьей у огромного бильярдного стола толпилось человек тридцать или сорок генералов. Слева от двери сидел сам светлейший и играл в карты со своей племянницей и одним из генералов. Двор производил впечатление «не меньшей пышности, чем в Европе». Генералы вели себя так подобострастно, что, если Потемкин ронял какой-нибудь предмет, человек двадцать бросались его поднимать. Князь встал, чтобы поприветствовать гостя, усадил его рядом с собой и пригласил отобедать с де Линем и своей племянницей за отдельным столом. После этого француз обедал у Потемкина каждый день в течение трех месяцев, заполненных роскошными собраниями и ожиданием военных действий.^[776]