Светлейший хотел лично обсудить с Иосифом возможность войны и, явившись к нему однажды утром, изложил политические и территориальные претензии России к Османам. «Я не знал, что он хочет так много, — подумал Иосиф. — Я полагал, что им вполне достаточно Крыма. Но что они сделают для меня, если я вступлю в войну с Пруссией?»^[725]

Два дня спустя Екатерина и Иосиф в большой черной карете с екатерининским шифром на дверях прибыли к первым постройкам Екатеринослава. Когда их величества заложили первые камни будущего собора, Иосиф шепнул Сегюру: «Императрица положила первый камень, а я — последний».^[726] На следующий день они двинулись к Херсону через степи, где паслись стада овец и лошадей.

12 мая они въехали в первый город Потемкина через триумфальную арку, надпись на которой бросала недвусмысленный вызов Высокой Порте: «Путь в Византию». Иосиф, уже осмотревший город, имел теперь возможность познакомиться с окружением императрицы. «Один только князь Потемкин, сумасшедший меломан, возит с собой 120 человек музыкантов, — отмечал император, — а артиллерийскому офицеру, получившему ужасный ожог рук, пришлось ждать помощи четыре дня». О екатерининском фаворите Иосиф записал, что тот «совершенное дитя». Сегюр ему понравился, а Фиц-герберт показался умным, но скучным. Разумеется, похвалы заслужил «дипломатический жокей», которому, вероятно, достались все остроумие и жизнерадостность, недоданные природой императору: «Де Линь великолепен и прекрасно отстаивает мои интересы». Но страсть императора к инспекциям и тайная зависть не ускользали от внимания русских. Екатерина иронизировала: «[Я] все вижу и слышу, хотя не бегаю, как император». Не удивительно, думала она, что он довел жителей Брабанта и Фландрии до мятежа.^[727]

Сегюра и де Линя поразили свершения Потемкина. «Мы не могли скрыть своих чувств при виде таких поразительных подвигов», — признавался французский посланник. Крепость была почти окончена; готовые дома могли вместить 24 тысячи человек; «несколько церквей благородной архитектуры»; в арсенале 600 пушек; в порту 200 торговых судов, фрегат и два линейных корабля, готовые к плаванию. Удивление екатерининской свиты было тем больше, что в Петербурге привыкли не верить в строительство Потемкина. Сама Екатерина, которой, несомненно, продолжали нашептывать наветы на светлейшего, сообщала Гримму: «В Петербурге могут говорить что угодно — усердие князя Потемкина преобразило это место, где при заключении мира [в 1774 году] стояла одна хижина, в процветающий город».^[728]

15 мая состоялся спуск на воду трех военных кораблей. Екатерина и Иосиф восседали под балдахинами, украшенными «газом, кружевами, гирляндами, жемчугом и цветами». Один восьмидесятипушечный корабль именовался «Святой Иосиф», но тот, в честь которого судно получило имя, брюзгливо заметил, что «дерево сыро, мачты ужасны» и скоро все развалится. И снова, как на закладке собора, ошибся.^[729]

Перед отъездом Екатерина пожелала посетить крепость Кинбурн в устье Днепра, но по Лиману курсировала турецкая эскадра и ехать было опасно. Не показывая вида иностранцам, русские прекрасно понимали, как пристально наблюдают за ними турки. Русский посол в Порте Яков Булгаков прибыл из Константинополя, чтобы обсудить политику по отношению к Османам.

Из Херсона монархи поехали в Крым. Когда Сегюр пошутил по поводу пустынности края, Екатерина парировала: «Если вам скучно в степи, то кто же вам мешает отправиться в Париж?..»^[730]

В степи императорский экипаж окружили 3 тысячи донских казаков в парадной форме, во главе с атаманом. Среди них находился и эскадрон калмыков — наездников, не менее любимых Потемкиным. Казаки продемонстрировали «сильный удар на неприятеля», перепугав своим гиканьем потемкинских гостей, а затем, разделившись на две части, показали сражение. Выносливость их лошадей поразила даже Иосифа: казаки могли проскакать шестьдесят верст за один день. «Никакой другой кавалерии в Европе это не под силу», — констатировал Нассау.^[731]

В Кизыкермене, в семидесяти пяти верстах к северо-востоку от Херсона, царский поезд остановился у небольшого каменного дома и нескольких палаток, украшенных серебром, коврами и драгоценными камнями. Когда на следующее утро Александра Браницкая представила императрице казацких офицеров, самое сильное впечатление на дипломатов произвела жена атамана: на ней было длинное платье, сотканное из золотой парчи, а на голове соболья шапка, шитая жемчугом.

На рассвете Иосиф и Сегюр вышли в плоскую, голую степь. Трава простиралась до горизонта.

« — Какое странное путешествие! — воскликнул император Священной Римской империи. — Кто бы мог подумать, что я вместе с Екатериной II, французским и английским посланниками буду бродить по татарским степям! Это совершенно новая страница в истории!..

— Мне, скорее, кажется, что это страница из «Тысячи и одной ночи», — отвечал Сегюр.

Затем император вдруг остановился и, потирая глаза, произнес:

— Право, я не знаю, наяву ли это или ваши слова подействовали на мое воображение... Посмотрите в ту сторону!»

К ним двигалась огромная палатка, словно перемещаясь сама собой: калмыки переносили свое жилище.^[732]

Едва императорская карета пересекла Перекоп, как в грохоте копыт и облаке пыли их окружили 1200 татарских всадников с кривыми саблями, копьями, луками и стрелами, словно путешественники переместились в темное прошлое Европы. «Что скажут в Европе, мой дорогой Сегюр, — спросил де Линь, — если 1200 татар отконвоируют нас в ближайший порт, посадят благородную Екатерину и Римского императора на корабль и доставят в Константинополь?» К счастью для Линя, его предположения не достигли ушей Екатерины. Отряд татарских мурз, одетых в зеленые с золотом мундиры, составлял теперь ее личный эскорт, а двенадцать татарских мальчиков прислуживали ей в качестве пажей.^[733]

Кареты и всадники, неслись все быстрей и быстрей и обогнули отлогий холм, за которым скрывалась древняя столица татарского ханства. Когда дорога пошла вниз, восьмерка лошадей вдруг понесла, но Екатерина не выказала ни малейшего волнения. Татарам удалось успокоить лошадей, и поезд остановился у ворот Бахчисарая.

Ханский дворец — резиденцию хана, гарем и мечеть — строили невольники-украинцы по планам персидских и итальянских архитекторов, в мавританском, арабском, китайском и турецком стилях с неожиданными чертами европейской готики. Планировка повторяла расположение константинопольских дворцов с их многочисленными воротами и внутренними дворами. Высокие стены скрывали потайные сады с причудливыми фонтанами. Западные детали убранства и толщина стен напомнили Иосифу кармелитский монастырь. Рядом с мечетью располагалось кладбище династии Гиреев: две восьмиугольные ротонды окружали ханский мавзолей, окруженный резными плитами надгробий. Вокруг дворца между двумя рядами белых скал лежал татарский город с его банями и минаретами. На холмах Потемкин расставил фонари, чтобы путешественники чувствовали себя как в волшебном арабском дворце.

Екатерина расположилась в бывших покоях самого хана, куда входил «великолепный и причудливый зал для аудиенций» — богато украшенный, с дерзким девизом: «Признают и завистники, что ни в Исфахани, ни в Дамаске, ни в Стамбуле не видели подобного». Иосифу отвели комнаты брата Шагин-Гирея. Потемкин, разумеется, поселился в помещении бывшего гарема. Сладкий запах садов — апельсиновые деревья, розы, жасмин, гранаты — наполнял каждую комнату, где диваны тянулись вдоль всех четырех стен, а в середине бил фонтан. За обедом Екатерина принимала муфтиев, с которыми обходилась весьма почтительно. В адресованном Потемкину шуточном стихотворении императрица восклицала: «Не здесь ли место рая? Хвала тебе, мой друг!»^[734]