Мухаммед пришел к нему на следующий день после работы. Он выглядел усталым и обеспокоенным.

— Как дела в карьере? Всё хорошо?

— Да, все идет своим чередом, хотя люди и ропщут. После Наби-Муса у всех остались шрамы — у одних на лицах, у других — в душах.

— Мы не были бы людьми, если бы не испытывали боли и гнева, — ответил Самуэль. — Мы все пострадали.

— Да, среди нас тоже немало раненых.

— Мы... вы... Зачем ты так говоришь, Мухаммед? Кто такие «мы»? И кто такие «вы»? Разве мы и вы — не одно и то же? Чем мы так уж отличаемся друг от друга?

— Мы — арабы, вы — евреи, а те — христиане...

— Ну и что? Кому какое дело, кто как молится Богу, и молится ли вообще? — Самуэль неотрывно смотрел в глаза Мухаммеда.

— Когда я слушаю тебя, то думаю так же, — признался Мухаммед. — Но потом, выйдя на улицу, вижу, что на самом деле все по-другому, и что люди все разные.

— Разные? И в чем же заключается эта разница? У всех по две руки, по две ноги, одна голова... Всех нас родила мать... Всем свойственно чувствовать страх, любовь, ненависть, ревность, неблагодарность... Так как же можно говорить, что все мы разные? Никто не лучше и не хуже, чем остальные.

— А вот здесь ты ошибаешься, Самуэль. Есть люди хорошие, а есть и не очень. Мой отец был одним из лучших.

— Да, пожалуй, ты прав, некоторые лучше, чем другие.

— Например, ты, так говорил отец, — взгляд Мухаммеда был совершенно искренним.

— Твой отец мне польстил. На самом деле я совсем не такой, каким был он, хотя и не думаю, что меня можно назвать злодеем. Я просто человек, Мухаммед, такой же человек, как любой другой. Долгие годы я жил с клеймом еврея. В университете на меня смотрели косо — не потому, что я делал что-то не так, а потому что еврей. Одного этого было достаточно, чтобы на меня смотрели, как на прокаженного. Достаточно им было услышать одно только слово «еврей», как они начинали видеть во мне чуть ли не преступника. Кое-кто из друзей пытался меня утешать: не волнуйся, мол, для нас совершенно неважно, еврей ты или нет, но даже в этих словах отчетливо звучала снисходительность. И вот сейчас между нами легла непреодолимая пропасть лишь потому, что ты — араб, а я — еврей. Что за глупость! — в этом возгласе Самуэля прозвучала безмерная горечь.

Мухаммед понурил голову, совершенно обескураженный.

— Мы хотим получить ту же землю, — ответил он наконец.

— Мы делим эту землю с вами, — сказал Самуэль.

— Эта земля была нашей задолго до вашего прихода.

— До нашего прихода эта земля принадлежала туркам, которые правили здесь на протяжении четырех веков. Но, невзирая на это, Палестина все равно останется землей ваших предков — равно как и моих. Сам я не считаю эту землю своей, но здесь наши корни, поэтому мы сюда вернулись.

— А нам что прикажешь делать? — Мухаммед неотрывно смотрел ему в глаза. — Стоять и смотреть, как вы потихонечку подгребаете под себя наши земли?

— Разве мы захватываем ваши земли? Мы честно купили этот участок у семьи Абан, разве ты не помнишь? Евреи, которые приезжали сюда, честно покупали землю у тех, кто сам хотел ее продать; насколько мне известно, никто из них ее не украл. И мне очень не нравится, Мухаммед, что ты опять стал говорить «мы» и «вы». Разве мы не можем жить рядом? Разве мы не были добрыми соседями все эти годы? Твоя мать ухаживает за нами вот уже несколько недель; не проходит и дня, чтобы она не появилась в нашем доме с каким-нибудь своим кушаньем. Твоя сестра Айша не только помогает Касе делать самую тяжелую работу, но еще и ухаживает за Мариной. Они проводят вместе целые часы — иногда болтают, иногда молчат, но присутствие Айши действует на нее благотворно. В Саду Надежды нет никаких «нас» и «вас», здесь мы все равны. А если не согласен, то скажи: в чем ты видишь отличия между нами?

— Тебе надо было стать поэтом. Когда я слышу твои слова, то поневоле готов признать твою правоту. Но я уже сказал: есть вещи, которые невозможно совместить, и никакие твои мудрые слова и благие намерения не изменят реальность.

— Реальность такова, какой мы сами хотим ее видеть, — заявил Самуэль.

— Мне жаль, Самуэль, мне очень жаль, но на самом деле все не так просто. Среди моих соотечественников немало таких, кто видит в вас угрозу для наших интересов и будущего. Они весьма обеспокоены тем, что в Палестину с каждым годом приезжает все больше евреев, но прежде всего, оскорблены поведением британцев. Британцы обещают предоставить вам дом на земле, которая им не принадлежит. Многие наши проклинают министра Бальфура за его декларацию.

— Помоги мне встать, я хочу выйти на улицу, — попросил Самуэль. — Я чувствую, уже наступил вечер, в этот час жасмин пахнет особенно сладко. Я люблю запах жасмина. Когда мы только приехали в Сад Надежды, твоя мама подарила Касе саженец.

Мухаммед помог ему подняться, подивившись, как исхудал Самуэль за эти дни. Они вышли из дома, медленно дошли до ворот и сели на каменную скамью. Самуэль вынул кисет с табаком и свернул пару самокруток. Они молча закурили.

Им было хорошо вдвоем, и не нужны были никакие слова в эти минуты, когда солнце скрывалось за горизонтом, оставляя за собой полыхающее алое зарево.

Они уже почти докурили самокрутки, когда вдруг увидели идущего к ним Луи. Самуэль улыбнулся другу. Луи как всегда очень переживал за Сад Надежды. Каждую ночь он долго не мог уснуть, изнывая от тревоги, всё ли в порядке дома, оправились ли домашние от травм, полученных во время Наби-Муса.

— Тебе не следовало выходить, — сказал он Самуэлю вместо приветствия и дружески обнял Мухаммеда.

— Мне всегда был на пользу вечерний воздух, — ответил Самуэль, снова доставая кисет и предложив Луи закурить. Тот охотно согласился, улыбаясь.

— Как себя чувствует Руфь? — обеспокоенно спросил он.

— Уже лучше. Она даже смогла поблагодарить Дину за фисташковый торт, который та для нее приготовила.

— Не понимаю, почему она чувствует себя такой несчастной, — в голосе Луи прозвучал упрек.

— Мы с Мухаммедом как раз говорили о том, почему это случилось, — сказал Самуэль, переводя разговор на другую тему.

— Не так уж сложно это понять — просто у тебя романтический взгляд на мир, и ты отказываешься смотреть на происходящее через призму реальности, — сказал Луи, похлопав Самуэля по плечу.

— Вот и я ему все время об этом твержу, — вмешался Мухаммед.

— Реальность — не что иное, как отражение наших действий, — ответил Самуэль, не желающий сдавать позиций. — Так что в наших силах ее изменить.

— Мир меняется, — голос Луи прозвучал очень важно, даже торжественно. — Согласен, что эти изменения происходят благодаря действиям людей, иначе и быть не может; но правда в том, что порой оказывается — мы не в состоянии повлиять на эти перемены. Вот, например, сейчас в Севре, во Франции, великие державы решили поделить между собой земли Ближнего Востока; договорились об этом между собой и теперь хотят навязать свое решение нам; кое-кто из нас готов это принять, другие же не согласны. Но в любом случае, это отразится на всех нас — на всех палестинцах, неважно, арабы они или евреи.

— Да, времена меняются, — согласился Мухаммед. — Теперь Палестиной правят британцы. С дня на день мы ждем прибытия Верховного Комиссара.

— Да, ты прав. Сэр Герберт Сэмюэл уже прибыл, и уверяю тебя, это было незабываемое зрелище. Британцы питают большую слабость к театральным эффектам. Его встретили залпом из семнадцати орудий. Насколько мне известно, его разместили в цитадели Августа, и теперь он собирается встретиться с городскими старейшинами, — сообщил Луи.

— Он — еврей, — заявил Мухаммед, и эти два слова касались не только вероисповедания Верховного Комиссара.

— Да, он еврей, но это не делает его ни лучше, ни хуже, — ответил Луи. — Возможно, тот факт, что сэр Герберт — еврей, для палестинцев только осложнит положение, поскольку он полон решимости доказать всем свою беспристрастность, а потому вполне может повести себя несправедливо по отношению к нам.