— Да! Их даже чересчур много! Было бы, может быть, лучше, если бы публики было меньше. Впрочем, нет, пожалуй, ты права, Поппея. Избрано ли уже жюри?

— Да, только что.

— Судьи строги?

— Нет! Им не терпится услышать тебя!

— Их лица верно очень суровы!

— Ничуть.

— Только без пристрастия! — написал Нерон. — Пусть мне не оказывают никакого снисхождения.

Каждое мгновение он заносил на дощечку что-нибудь другое; его распоряжения были противоречивы и несовместимы. Нерон перестал разбираться в собственных мыслях. Его лихорадочно блуждавшие глаза вспыхивали и останавливались то на одном, то на другом предмете.

Внезапно он схватил руку Поппеи и, не проронив ни слова, крепко сжал ее.

На праздник Ювеналий Лукан, предупрежденный о предстоящей сенсации, вернулся тайком в Рим из своего изгнания. Он остановился у Менекрата, у которого гостил также претор Антисий, вполне разделявший чувства Лукана к императору и сочинивший на него несколько метких эпиграмм.

Все трое решили позабавиться представлением. Было бы грешно упустить такой случай! В приподнятом настроении они отправились в путь.

Когда они подошли к театру, здание уже осаждалось народом. Все хотели попасть. Возбужденная дневными развлечениями толпа прорывалась вперед. Многие вступали в пререкания с привратником, настойчиво предъявляя пластинки из слоновой кости или свинцовые монеты, дававшие им право на вход.

Началась смертельная давка. Толпа затоптала женщину с младенцем на руках, и через их трупы буйный поток яростно ринулся к дверям театра.

Но попасть в зрительный зал было не так просто. Стражники освещали лицо каждого входящего, прежде чем впустить его.

Однако они пропустили молодого человека, который ничего не предъявил, а лишь кивнул им головой.

Это был Зодик, имевший свободный доступ на все представления и сидевший всегда рядом с царской ложей. Пользуясь его положением, вслед за ним пробрались трое из его друзей.

Они заняли места на галерее, где разместились рабы, за которыми зорко присматривали смешавшиеся с ними воины. Из-за сцены раздались обычные громовые раскаты, достигаемые бросанием и катанием камней и предупреждавшие публику о начале представления. Выпорхнули андалузские и египетские танцовщицы. Наконец, началось состязание. Чтобы не затмить императора, артисты соперничали в скверном исполнении.

Задача была нелегкая, ибо трудно было превзойти выступившего в первую очередь Алитироса; он так немилосердно фальшивил, что коллеги потом упрекали его в применении недостойных средств борьбы. Парис сознательно провалил свои самые блестящие номера. Лишь старик Памманес пел особенно старательно, чем побил остальных: он оказался наихудшим из всех исполнителей.

Перед четвертым номером, вслед за поднятием занавеса наступила длинная, выразительная пауза. Публика пила воду и обмахивалась: стояла неимоверная духота, и даже аромат разбросанных повсюду цветов не мог заглушить тяжелого запаха пота.

Места перед оркестром были заняты верховным жрецом, авгурами и гадателями. За ними разместились сенаторы и многочисленные представители военной знати, в том числе недавно вернувшиеся с полей сражения. Присутствовали Руф, Скрибоний Прокул и Веспасиан. Последний, уже глубокий старик, только что прибыл с произведенного им смотра войскам. От усталости и сонливости его голова склонялась на плечо.

Долгое ожидание вывело толпу из терпения. Но солдаты бодрствовали. Они свирепо сдвигали брови при малейшем нарушении тишины, точно спрашивая виновника: — Может быть, тебе не по вкусу?

Там и сям подавленное хихиканье застывало на устах после того, как в воздухе мелькала плеть. Доносчики навострили уши.

— Молчать! — зарычал в третьем ряду придурковатый африканский воин, заглушая своим криком голос того, кого он усмирял.

— Теперь — „его“ выступление, — шепнул Лукан Менекрату и Антисию.

Все трое насторожились, готовясь к веселому номеру. Им едва удавалось сдерживать смех.

Но „он“ все еще не появлялся.

Наконец, представление возобновилось. Вышел актер Галлио и объявил:

— Выход Домиция.

— Чей выход?

— Домиция.

Грянули возгласы: „Император, император!“

И зрительный зал громко загудел. До сих пор одно упоминание о прежнем имени Нерона, выдававшем его незнатное происхождение, сурово каралось… Поэтому раздалось несколько протестующих голосов: „Не Домиций, а Нерон!“

Улыбаясь и кланяясь, Галлио пояснил:

— Выступает не император, а поэт!

— Слышишь? — спросил Антисий, обернувшись к Лукану.

Сцена несколько мгновений пустовала, затем ее торжественным маршем пересекли трибуны и преторианцы с обнаженными мечами и в блестящих шлемах.

— Бурр! — простонал на галерее Лукан.

В этот момент на сцену робко выступил старик, жмурясь от ослепительного света. Его прозрачная кожа была цвета пергамента. Он беспомощно озирался.

— Сенека! — прохрипел Лукан, — милый, старый Сенека! Я не узнаю его в этой жалкой комедии!

Последним на сцену медленно и торжественно вышел мальчик. Он нес на шелковой подушке императорскую лиру, которую положил на алтарь Диониса.

Напряжение публики достигло апогея, и лысый беззубый Памманес, считавшийся главой труппы, бросился в гардеробную.

Он пал на колени перед Нероном и взмолился, чтобы император не заставлял зрителей дольше ждать, ибо дальнейшее промедление не только противно правилам состязаний, но и грозит успеху артиста.

Нерон, шатаясь, направился к сцене, поддерживаемый Поппеей. Он успел принять глоток масла с кусочком лука для укрепления голоса.

— Идет! — прошептал Лукан.

Все трое подались вперед, но то, что они увидели, оказалось не смешным, как они ожидали, а жутким и страшным.

Император стоял в высоких котурнах с золотыми застежками и превышал ростом всех окружающих. На нем была зеленая тога, усеянная звездами, на которую народ глазел с изумлением, ибо никогда не видывал такого богатства. Лицо Нерона было покрыто полотняной маской, носившей черты Поппеи; на нее ниспадали локоны янтарного цвета. Под этим сбившимся набок париком, император обливался потом. Он мог вдыхать воздух лишь через уродливое воронкообразное отверстие, изображавшее рот маски; но на самом деле оно служило рупором, который должен был передать его голос в глубину зала, вплоть до последних рядов.

Руки Нерона были увешаны пестрыми лентами, а напяленные одна на другую одежды придавали его фигуре карикатурную толщину.

— Какой ужас! — пролепетал Лукан, потрясенный представившимся зрелищем.

Поппея из-за решетки императорской ложи напряженно следила за происходившим.

Когда Нерон вступил на сцену, у него потемнело в глазах, и ему померещилось, что перед ним, как раньше, зияет пустота, что зал — безлюден. Загремели приветственные аплодисменты, оглушившие его. Он ничего не видел и не слышал и едва держался на ногах. Сердце его так бурно билось, что, казалось, разрывает грудь. Его охватил озноб. Ему хотелось упасть без чувств и все забыть Под маской его лицо горело, и с него лил пот; но он боялся вытереть его, чтобы не нарушить запрета. Горло его сжалось. Однако устремленные на него пытливые взоры и приподнятое настроение толпы придали ему мужества.

Он сделал шаг вперед.

— Послушайте меня! — произнес он едва внятным голосом.

Обычно певцы исполняли свои произведения без всяких предисловий. Поэтому слова Нерона несколько озадачили слушателей. Император спохватился, вспомнив, что нарушает правило состязаний, и волнение его еще усилилось. Наконец, он овладел собой и проговорил бодрым голосом:

— Я только выпью маленький глоток вина, а затем спою вам красивую песню.

Толпе понравился его нескладный лепет, который она приняла за непосредственность. Некоторые стали рукоплескать. Лукан чуть не содрал себе кожу на ладонях. Один из воинов бросил на него грозный взгляд.

— Разве нельзя аплодировать? — спросил поэт.

— Еще рано! — сурово внушил ему воин.