Парису захотелось ударить негодяя, но минутная вспышка гнева сменилась безотчетным страхом.

«Эта женщина! Опять эта женщина! — подумал он, чувствуя, как у него стынет кровь. — Что ей от меня нужно?»

Вспоминая приторные любезности Домиций и ее заискивающие улыбки, ее неподвижное лицо, юноша чувствовал тошноту, как будто на него повеяло запахом тления от надгробного памятника.

— Дай мне посмотреть на тебя хорошенько! — продолжал между тем, нисколько не смущаясь, горбун, — когда ты выйдешь из тени на свет, мне, вероятно, удастся прочитать в безупречных линиях твоего лица красноречивый ответ на мои речи. Как обрадуется императрица, когда я принесу ей радостную весточку!

Парис бросился в кусты, желая скрыться от назойливого уродца. Между тем проворный Антоний не отставал от него, по-прежнему болтая о Домиций, говоря о том, как она неутешна, как ее перестали занимать и зрелища в цирке, и драгоценные уборы. По его словам, огорченная царица, желая обуздать свою страсть, принялась изучать философию Аристотеля, забросив поэзию, где слишком много говорится о любви.

Парис делал вид, что ничего не слышит, повторяя только по временам: «Ступай своей дорогой! Отстань от меня». Наконец карлик, выбившись из сил, отстал от быстро идущего юноши.

Уже в воротах своего дома Парис решил: а почему не воспользоваться расположением Домиций, чтобы, пользуясь ее щедростью, устроить свободу Лидии? Так думал Парис, медленно продвигаясь по широкой дорожке сада, усыпанной песком и обсаженной пиниями. И хотя он старался предварительно взвесить этот безумный план, но заманчивая мысль мало-помалу порабощала его волю. Юноша прошел через атриум в свою спальню, как лунатик, не отдавая отчета в своих действиях; потом сел у кровати и, медленно раздеваясь, поднял глаза к звездному небу, видневшемуся в отверстии крыши. Так сидел он несколько времени, пока голос Рифуса не вывел его из задумчивости. Парис хорошо сознавал, как сильно он рискует: искать сближения с Домицией было все равно, что положить голову в львиную пасть. Но именно эта опасность начинала привлекать его; молодой человек нередко жаждал новизны, потому что его расслабленные нервы требовали сильных ощущений. Юноше хотелось борьбы с препятствиями, которая могла бы возбудить в нем энергию, нарушив скучное однообразие жизни; кроме того, в настоящем случае было задето и самолюбие Париса, которому было бы неприятно оказаться несостоятельным в глазах работорговца. Ловкая Домиция могла искусно скрыть свою неверность от мужа. Императрица имела право покровительствовать юноше как артисту и, награждая его мелкими подарками, прибавить к ним один крупный.

V

Места для зрителей в Помпейском театре наполнялись с каждой минутой, в публике слышался сдержанный шепот ожидания; искусные руки театральных рабочих приводили в порядок занавесь; другие подвигали кулисы; распорядитель расставлял хор певцов, ожидавших только условного сигнала, чтобы начать свое величественное пение, показавшись из глубины сцены.

Сегодня Парису предстояло в первый раз вступить на подмостки не в качестве танцора, а в великолепной роли Эдипа. Немудрено, что не особенно большой театр Помпея с самого полудня наполнился любопытными; зрители доходили чуть не до драки из-за мест, и хозяину театра стоило величайшего труда водворить порядок и тишину. Герой спектакля прибыл сюда еще за час до начала представления и находился в своей уборной, вправо от сцены, где он то поправлял на себе костюм, то просматривал роль. Тревога Париса возрастала все сильнее. Сегодняшнее испытание должно было решить, может ли он исполнять серьезные трагические роли на сцене, или обречен оставаться на всю жизнь плясуном и шутом, потешающим праздную толпу. Молодого актера трясла лихорадка. Он делал и говорил несообразные вещи, что вывело наконец из терпения слугу, который пристегивал Парису котурн. Юноша был недоволен каждою мелочью; по его словам, ремни были затянуты то слишком туго, то слабо. Маски, нравившиеся ему несколько дней назад, теперь никуда не годились. У одной из них была чересчур плачевная мина, у другой — плохая борода, отверстие для рта то слишком широко, то узко. Той же строгой критике подверглись и великолепное царское одеяние для роли Эдипа, и скипетр.

Наконец в комнату вошел, под предлогом отыскать какие-то косметики, пожилой трагик по имени Мнестор. Он бросился на стул и насмешливо сказал Парису:

— Ну, любезный друг, если тебя сегодня освищут, то поверь мне, твой костюм будет здесь ни при чем.

Застегивая на плечах царскую мантию, молодой человек закусил губы и промолчал. Он был уверен, что в Мнесторе говорит зависть, так как этот актер играл обыкновенно роль Эдипа, уступив теперь Парису. Мало-помалу в уборную пришло еще несколько актеров и актрис. Некоторые из них не говорили ни слова, но другие поддразнивали юношу, смеясь над его затеей представлять Эдипа. Но Парису было некогда предаваться малодушию. Звонкие литавры загудели в здании театра, созывая действующих лиц на сцену. Молодой человек встрепенулся при сигнале; у него подкашивались ноги, по спине пробегал леденящий холод. Готовясь выйти на подмостки, он волновался, как боец, которому предстоит сразиться с диким зверем на кровавой арене цирка.

Встретив за кулисами Мнестора, танцор шепнул ему на ухо: «Исполни роль Эдипа вместо меня!»

Удивленный актер только пожал плечами.

— Римский народ ожидает тебя, — возразил он. — Публика стала бы требовать твоего появления, заставив меня с позором удалиться со сцены, если бы я ре; шился играть.

Молодому человеку оставалось покориться. Как он упорно добивался позволения участвовать в трагедии! Каких усилий стоило это Парису! О нем докладывали самому императору, и только благодаря приказу Домициана юноше дали роль Эдипа в Помпейском театре. Если он провалится, то неудача наделает много шума. Вся его карьера поставлена теперь на карту, потому что Парис едва ли решится танцевать перед публикой, после того как будет освистан в качестве трагика. Римляне — народ насмешливый!

После второго сигнала молодой человек занял место на сцене. Он стоял у ворот царского дворца, перед коленопреклоненными просителями. Волнение юного актера было так сильно, что он облокотился на свой скипетр из боязни упасть. Занавес отдернули. Парис увидел перед собою бесконечные ряды зрителей: целое море голов. Приходилось начинать монолог. Голос едва повиновался неопытному новичку и звучал так странно, точно чужой. Парису мерещилось, будто другие действующие лица движутся, как в тумане; их головы расплывались и вертелись перед его глазами; лица строили гримасы, стараясь сбить его с толку. Чем дальше подвигалась игра, тем страннее звучала в ушах молодого человека собственная речь; он испытывал даже нелепое желание нарочно говорить вздор, точной злой демон подстрекал его к диким затеям. Мало-помалу публика начала роптать и волноваться. Тогда мужество окончательно изменило танцору. Он едва держался на ногах и, с грехом пополам дотянув свой монолог до того места, где следует петь хору, быстро удалился за кулисы, чтобы не быть свидетелем поднимавшейся в театре бури. Парис однако решил постоять за себя. При виде насмешливых улыбок своих товарищей ему вздумалось обратить в триумф свое поражение с помощью искусно рассчитанного театрального эффекта.

— Я покажу вам, кому более всего рукоплещет народ! — крикнул он, задыхаясь.

Как только хор кончил пение, танцор торопливо отстегнул маску и царскую мантию, швырнул прочь котурн и выскочил на сцену. Состроив публике комическую гримасу, он подбросил маску на воздух и как будто в пьяном азарте сорвал с себя царское одеяние, пускаясь в то же время в отчаянную пляску, исполненную им с увлекательною, лихорадочною живостью. Сначала публика была поражена гримасами и превращениями почтенного фиванского царя, но потом приняла все представление за остроумно придуманный фарс и разразилась громом рукоплесканий, неприятно поразивших Мнестора и прочих актеров.