можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать.

Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один

человек на свете; но бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят,

и завтра их всех будут казнить.

Тарас глянул в глаза жидам, но уже без нетерпения и гнева.

– А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так чтобы еще и солнце

не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь[[39]] обещался. Только

пусть им не будет на том свете счастья! Ой, вей мир! Что это за корыстный

народ! И между нами таких нет: пятьдесят червонцев я дал каждому, а

левентарю…

– Хорошо. Веди меня к нему! – произнес Тарас решительно, и вся твердость

возвратилась в его душу.

Он согласился на предложение Янкеля переодеться иностранным графом,

приехавшим из немецкой земли, для чего платье уже успел припасти

дальновидный жид. Была уже ночь. Хозяин дома, известный рыжий жид с

веснушками, вытащил тощий тюфяк, накрытый какою-то рогожею, и

разостлал его на лавке для Бульбы. Янкель лег на полу на таком же тюфяке.

Рыжий жид выпил небольшую чарочку какой-то настойки, скинул

полукафтанье и, сделавшись в своих чулках и башмаках несколько похожим

на цыпленка, отправился с своею жидовкой во что-то похожее на шкаф. Двое

жиденков, как две домашние собачки, легли на полу возле шкафа. Но Тарас

не спал; он сидел неподвижен и слегка барабанил пальцами по столу; он

держал во рту люльку и пускал дым, от которого жид спросонья чихал и

заворачивал в одеяло свой нос. Едва небо успело тронуться бледным

предвестием зари, он уже толкнул ногою Янкеля.

– Вставай, жид, и давай твою графскую одежду.

В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел на темя маленькую темную

шапочку, – и никто бы из самых близких к нему козаков не мог узнать его. По

виду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоровый румянец играл на

его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное. Одежда,

убранная золотом, очень шла к нему.

Улицы еще спали. Ни одно меркантильное существо еще не показывалось в

городе с коробкою в руках. Бульба и Янкель пришли к строению, имевшему

вид сидящей цапли. Оно было низкое, широкое, огромное, почерневшее, и с

одной стороны его выкидывалась, как шея аиста, длинная узкая башня, на

верху которой торчал кусок крыши. Это строение отправляло множество

разных должностей: тут были и казармы, и тюрьмы, и даже уголовный суд.

Наши путники вошли в ворота и очутились среди пространной залы, или

крытого двора. Около тысячи человек спали вместе. Прямо шла низенькая

дверь, перед которой сидевшие двое часовых играли в какую-то игру,

состоявшую в том, что один другого бил двумя пальцами по ладони. Они

мало обратили внимания на пришедших и поворотили головы только тогда,

когда Янкель сказал:

– Это мы; слышите, паны? это мы.

– Ступайте! – говорил один из них, отворяя одною рукою дверь, а другую

подставляя своему товарищу для принятия от него ударов.

Они вступили в коридор, узкий и темный, который опять привел их в такую

же залу с маленькими окошками вверху.

– Кто идет? – закричало несколько голосов; и Тарас увидел порядочное

количество гайдуков в полном вооружении. – Нам никого не велено пускать.

– Это мы! – кричал Янкель. – Ей-богу, мы, ясные паны.

Но никто не хотел слушать. К счастию, в это время подошел какой-то толстяк,

который по всем приметам казался начальником, потому что ругался сильнее

всех.

– Пан, это ж мы, вы уже знаете нас, и пан граф еще будет благодарить.

– Пропустите, сто дьяблов чертовой матке! И больше никого не пускайте! Да

саблей чтобы никто не скидал и не собачился на полу…

Продолжения красноречивого приказа уже не слышали наши путники.

– Это мы… это я… это свои! – говорил Янкель, встречаясь со всяким.

– А что, можно теперь? – спросил он одного из стражей, когда они наконец

подошли к тому месту, где коридор уже оканчивался.

– Можно; только не знаю, пропустят ли вас в самую тюрьму. Теперь уже нет

Яна: вместо его стоит другой, – отвечал часовой.

– Ай, ай! – произнес тихо жид. – Это скверно, любезный пан!

– Веди! – произнес упрямо Тарас.

Жид повиновался.

У дверей подземелья, оканчивавшихся кверху острием, стоял гайдук с усами

в три яруса. Верхний ярус усов шел назад, другой прямо вперед, третий вниз,

что делало его очень похожим на кота.

Жид съежился в три погибели и почти боком подошел к нему:

– Ваша ясновельможность! Ясновельможный пан!

– Ты, жид, это мне говоришь?

– Вам, ясновельможный пан!

– Гм… А я просто гайдук! – сказал трехъярусный усач с повеселевшими

глазами.

– А я, ей-богу, думал, что это сам воевода. Ай, ай, ай!.. – при этом жид

покрутил головою и расставил пальцы. – Ай, какой важный вид! Ей-богу,

полковник, совсем полковник! Вот еще бы только на палец прибавить, то и

полковник! Нужно бы пана посадить на жеребца, такого скорого, как муха, да

и пусть муштрует полки!

Гайдук поправил нижний ярус усов своих, причем глаза его совершенно

развеселились.

– Что за народ военный! – продолжал жид. – Ох, вей мир, что за народ

хороший! Шнурочки, бляшечки… Так от них блестит, как от солнца;

а цурки[[40]], где только увидят военных… ай, ай!..

Жид опять покрутил головою.

Гайдук завил рукою верхние усы и пропустил сквозь зубы звук, несколько

похожий на лошадиное ржание.

– Прошу пана оказать услугу! – произнес жид, – вот князь приехал из чужого

края, хочет посмотреть на козаков. Он еще сроду не видел, что это за народ

козаки.

Появление иностранных графов и баронов было в Польше довольно

обыкновенно: они часто были завлекаемы единственно любопытством

посмотреть этот почти полуазиатский угол Европы: Московию и Украйну они

почитали уже находящимися в Азии. И потому гайдук, поклонившись

довольно низко, почел приличным прибавить несколько слов от себя.

– Я не знаю, ваша ясновельможность, – говорил он, – зачем вам хочется

смотреть их. Это собаки, а не люди. И вера у них такая, что никто не уважает.

– Врешь ты, чертов сын! – сказал Бульба. – Сам ты собака! Как ты смеешь

говорить, что нашу веру не уважают? Это вашу еретическую веру не

уважают!

– Эге-ге! – сказал гайдук. – А я знаю, приятель, ты кто: ты сам из тех,

которые уже сидят у меня. Постой же, я позову сюда наших.

Тарас увидел свою неосторожность, но упрямство и досада помешали ему

подумать о том, как бы исправить ее. К счастию, Янкель в ту же минуту успел

подвернуться.

– Ясновельможный пан! как же можно, чтобы граф да был козак? А если бы

он был козак, то где бы он достал такое платье и такой вид графский!

– Рассказывай себе!.. – И гайдук уже растворил было широкий рот свой,

чтобы крикнуть.

– Ваше королевское величество! молчите, молчите, ради бога! – закричал

Янкель. – Молчите! Мы уж вам за это заплатим так, как еще никогда и не

видели: мы дадим вам два золотых червонца.

– Эге! Два червонца! Два червонца мне нипочем: я цирюльнику даю два

червонца за то, чтобы мне только половину бороды выбрил. Сто червонных

давай, жид! – Тут гайдук закрутил верхние усы. – А как не дашь ста

червонных, сейчас закричу!

– И на что бы так много! – горестно сказал побледневший жид, развязывая

кожаный мешок свой; но он счастлив был, что в его кошельке не было более и

что гайдук далее ста не умел считать. – Пан, пан! уйдем скорее! Видите,

какой тут нехороший народ! – сказал Янкель, заметивши, что гайдук

перебирал на руке деньги, как бы жалея о том, что не запросил более.